Но всех собак спускают на феминисток. Потому что их подсознательно уважают за деятельность. С ними спорят на равных. Их унижают как сильных противников. А по поводу подобных Инне отпускают только презрительные шуточки, но по-прежнему обеспечивают в обмен на телесные блага. Но это не феминизм, который подразумевает борьбу. Это паразитизм, всосавший в себя требования освободительниц без их ведома. Это то, что по-прежнему бросает тень на всех женщин планеты и тормозит их освобождение.
Не все ли нахалы грешат боязнью, что им дадут отпор, потому и нападают первыми? А пока им отпора не дают, расцветают просто невообразимо? Если бы я знала это в школе, сколько глупых стычек я бы избежала, поставив на место шпану… Хотя я периодически дралась с ними, во мне не было и сотой доли того успокоения и уверенности в себе, что есть теперь. Я ни капли не верю в постулат, что характер формируется в раннем детстве. В таком случае мой характер так обширен, что хватит на добрый десяток разных героев.
– Мы с Никитой никогда не могли найти общий язык. Казалось бы, все должно было привести к тому, чтобы мы стали друзьями, представляющими одну семью, но между нами неизменно что-то стояло.
– Ой, ладно, – вздохнула Эля, тыкая палочками в огромный сочный ролл.
На языке еще не замер яркий вкус и тепло отпитого. Опадающее мороженое насквозь пронзало кофе кремовыми хлопьями. Тарелка рядом призывно пахла печеньем. Душа Эли пела, взирая на это великолепие. Из всех пороков она предпочитала обжорство. – Ты отошел от встречи с Мариной?
– Все было не так уж плохо. Похоже, я начинаю выбираться, – мягко улыбнулся он и посмотрел на Элю.
Внутри Эли что-то скукожилось. Он был так мил, ей так нравилось играть в семью, принимать его трогательно заботу, но… Все это было так неестественно, конечно. Ее Илья… Эля до сих пор не верила, что он говорит с ней не как со странной подругой Никиты. О них самих она боялась говорить до сих пор.
Илья с теплотой смотрел на Элю. Кто бы мог подумать, что еще совсем недавно он опасался какой-то досаждающей ерунды, думал, как будет лучше. От воспоминаний об этом в его душе разлилось какое-то омерзение и негодование на людей, которые не понимают, чего стоит счастье. Как и требовалось ожидать, никто не подходил и не тыкал в него пальцем. А если и тыкал, он плевал на них, потому что попросту не замечал. Теперь уже никто не имел права испортить ему жизнь из-за любовных похождений недопустимостью огласки романа, что практиковалось в столь оплакиваемом людьми с недостатком информации прошлом. Его проблемы, как и большинство человеческих трудностей, оказались проекцией трусливого сознания, которое занимается только тем, что выстраивает апокалипсические предзнаменования и ужасается перспективе.