Сам я крайне редко заводил разговор по душам, предпочитая отдавать инициативу собеседнику, чтобы не казаться назойливым. Думы, воспоминания лезли в голову…
– Фридрих Карлович, – вдруг услышал я своё имя, выдернувшее меня из глубокой задумчивости, – подъезжаем к станции. Я поеду с вами до аэродрома, и до Москвы – прояснил, наконец, мучивший меня вопрос относительно цели нашей командировки мой сопровождающий Юрий Петрович.
– Хорошо, благодарю вас.
Юрий Петрович Бойко никак не оправдывал свою фамилию. Это был довольно молчаливый человек средних лет в звании майора, с ничем не примечательным лицом. Несколько раз он заглядывал ко мне в больницу. Сначала с ангиной, а потом с сильным ушибом. Оба раза он держал себя сдержанно, немногословно. Ещё пару раз мы встречались вынужденно, в связи со служебными обязанностями майора. У него была семья, жена и двое дочек, полная противоположность своему отцу – весёлых, радующихся жизни детей. Одной исполнилось уже 7 лет, а другой шёл 10 год. Жена – женщина тихая, домашняя. Юрий Петрович исправно нёс свою службу по инструкции и уставу. У него есть семья и он должен её кормить. А дальше это лирика, порой опасная среди снегов и сотен заключённых. Поэтому наше знакомство можно назвать шапочным, да и каким ещё оно могло быть. Субординация!
Когда Бойко произнёс «до Москвы», сердце моё сжалось. Воспоминания сразу нахлынули на меня. С этим городом связано много памятных встреч. Я вообще любил этот город, с его огнями, бульварами, парками. Давненько не гулял по любимым тихим улочкам, тенистым аллеям. В столице есть своя непередаваемая прелесть, свой неповторимый дух, своё очарование. В ней всегда ощущается гордость за страну, за людей. Всё-таки сердце огромной Родины. Отсюда, прямо с Красной площади, уходили на фронт настоящие сыны земли русской биться на смерть за Отчизну. Просто маршируя перед Мавзолеем, они держали свой путь на Запад. Да, Москва…
Но больше всего меня неудержимо влекло к семье, к жене Юле и сыну Коленьке. Когда увижу их? Я получил от них всего несколько писем, в которых они писали, что живы-здоровы, пережили зиму, трудно, но всё у них благополучно. Спрашивали о моём здоровье, быте. Отвечал им обстоятельно, насколько вообще можно употреблять это слово в подобных обстоятельствах, знал, что цензура не пропускает многое, поэтому все мысли, все чувства сжимал до нескольких строк. Их и отправлял. Я всегда садился за стол, настраивался на них и начинал сердечный разговор с женой и сыном. В такие минуты меня не было в лагере, я был там, далеко, со своей семьёй. Меня окутывало тепло и нега, через любовь я почти физически ощущал их, обнимал, поддерживал и верил в скорое окончание разлуки. Моя семья – самое родное, что осталось у меня. Моих родственников не стало ещё до войны. Словно злой рок преследовал наш род. Все уходили как-то внезапно, подчас нелепо. А сейчас я думаю иначе. Счастье не стать свидетелем страшных картин разрушительной войны. И пусть она уже отгремела, зияющая, кровавая рана на теле земли и в памяти человечества ещё долго будет напоминанием о чёрном, наполненном ненавистью, жестокостью, вероломством времени.