После московской битвы будет сталинградская. Это всё вехи большой небывалой войны, знаковые события, в которых накал борьбы достигал нечеловеческих высот.
Мы, жители оккупированных городов, чувствовали этот нерв. Малейшие удачи и неудачи гитлеровцев отражались на мирном населении. Сразу увеличивались поборы, проводились облавы, обыски и усиливались разного рода наказания.
Официальная пропаганда без устали вещала об успехах немецкой армии. Но ни тогда в дни битвы за Москву ни потом ей почти никто не верил. Забегая вперёд, в недалёкое будущее, скажу, что эмоциональные речи о взятии Сталинграда, о победах вермахта на берегах великой русской реки Волги разбивались о стену народного неприятия лжи и обмана. Не смогут русские воины оставить Сталинград, названный в честь руководителя страны. Тихо, незаметно, под страхом смерти, но будут распространяться правдивые вести о стойкости, мужестве наших солдат, что не отдадут в руки врага символ непобедимости нации.
Общаясь с немецкими коллегами, я узнавал много интересного о ходе военной кампании. Особенно примечательными были их личные мнения, которые становились всё более критичными по мере затягивания противоборства наций. Почти все, за редким исключением, высказывались изначально против войны с Советами. А затем, когда дела на восточном фронте совсем разладятся, между собой в тесном кругу станут поговаривать вообще об «идеологическом и моральном крушении нацизма». Ковавшаяся победами слава непобедимой армии померкнет на берегах Волги, русской реки. Неслучайно, именно здесь, дух русского воина остановит «закованного в броню» неприятеля.
Пауль Ланге – военный врач в звании подполковника, с которым я сошёлся ближе всех был приблизительно моего возраста, близорукий, с добродушным лицом и круглым животиком, что никак не вязалось с его фамилией, отзывался о фюрере довольно смело, если не сказать больше, с пренебрежением. Он становился нередко словоохотливым после «потребления» коньяка. Особенно его язык развязывался при нашем общении наедине. Хотя многие свои нелицеприятные высказывания Пауль озвучивал и при большей компании. Я не раз просил его быть поосторожнее. На что он всегда отвечал одно и тоже, «что ему безразлично, если какая-нибудь «собака» донесёт на него. Для него важнее остаться человеком свободным и мыслящим!» Больше всего ему претило стать серым бессловесным существом, чей удел только слушаться и повиноваться.
– Знаете, Фридрих, – выскажется спустя полтора года после начала войны Пауль, – я получаю письма от родных, так вот, они в ужасе от творящегося на востоке. Все эти политиканы, втянувшие наш народ в свою авантюру, растеряны, как щенята. А теперь, всё что они делают, так это перекладывают вину друг на друга. Им наплевать на смерть и унижение нации, а простых вояк откровенно бросили умирать. Где их честь, совесть? Я всё больше и больше уверен, мой друг, что они её не теряли, она вообще отсутствовала у них с самого начала. Иначе бы не врали так беспринципно и нагло. Только здесь, когда поступают раненные, видишь всё в верном свете. Всё плохо! Немцев уже заразил пессимизм, а значит, теперь ждать хорошего не стоит. Но что меня больше всего злит и выводит из себя, так это поведение местного начальства. Взять хотя бы полковника Отто фон Шварца. Эстет с чувством мясника. Меня выводит его высокомерная манера общения, а главное, я не пойму, откуда жестокость такая к русским, которые имеют право сражаться с нами. Он же их даже за людей не считает. Мне иногда кажется, что у него психические отклонения. Вы не замечали этого, особенно когда курит сигары?