– А водку?
– Вчера, – соврал Рубинчик.
– Жаль. Горькая значит.
– Чего?
– Сперма горькая будет.
Мужчина остановился. Леся не шутила. Нет, она определенно не шутила.
– Так, ты чего хочешь?
Девушка молчала, только улыбалась издевательски загадочно и призывно.
– Я пил два дня назад. Пойло. Пиво сегодня. Курил хрен знает сколько часов назад. Спортом не занимаюсь, в библиотеку не хожу. Потому сперма горькая, густая, со вкусом дыма, – Рубинчик призадумался и добавил. – Предполагаю.
На душе было радостно и страшно. Спокойствие не приходило. Везде шлялись люди, а кончить хотелось сейчас. Город ворчал и ворчал сердито, звуки его неясные, как язык чучмена, отскакивали от гранита и тонули в воде. Леся дрожала. Внутренней неуправляемой дрожью. Рубинчик сглотнул. Он осмелел и, казалось, не обращал внимание, что стоят они с Лесей на мосту, что руки ее давно проникли под его рубаху.
«Что ж ты делаешь…», – хотелось сказать Рубинчику, но все, на что он был способен – обнять Лесины бедра и ткнуться в нее, дав понять, что нет сил смотреть ни на волны, ни на проходящие юбки, ни на голые икры. Что сейчас, в данную минуту, ему все равно, что случится в мире.
– Я покажу тебе «бабочку», – шептала Леся.
Рубинчику стало казаться, что плоть его живет своей жизнью, а тишина вот-вот взорвется…
Приходящие на пристань люди пропадали во чреве катеров, уносящих их к другим проспектам. Город потерял в звуках. Магазины спешно выбросили ругательное «закрыто», и, тускло сверкнув золотыми погонами крыш, сгинуло солнце.
В свете дрогнувшего молочным фонаря можно было видеть пьяного человека, похожего на Рубинчика. Он шел счастливый, улыбался и не собирался ни перед кем оправдываться.
Первый этаж дома всегда оставался темным больше напоминая полуподвал. Ноги за окном проходили, пробегали, иногда останавливались.
Лето пришло пылью на сапогах, туфлях и голых пятках, взмываясь и оседая на стеклах. А зима… зима была другой. Белый снег с упавшим на него солнцем освещал подобие жилища, гордо именуемое Сенькой домом. Именно зимой между рамами укладывали вату, а на нее елочные игрушки колотым боком вниз. Тогда бывало красиво, но холодно.
– Ну, значит, ночь. Идут. На что я привыкший, а тут струхнул. Луна ржавая, чужая. И оград в два раза больше. И крестов.
– Да хватит тебе, старый, детей пугать.
– Не, деда, страшно, рассказывай. Только всё, – мальчишки уселись на пол и, сперва отмахнувшись от бабкиных яблок, взяв по одному, стали тихо хрустеть, ненадолго замирая.
– А чего всё? Из ниоткуда появились. Хоть и не спал, а не видел.