Боря не унимается.
– Роман? После Фолкнера, Достоевского, после Франзена. На хуя?
– Боря, не злись, – неторопливо подбираю слова:
– Пишу и пишу, откуда такое пристрастие, ну чего тебя так заняло? Пишу, чтоб не страдать, – ухватил я, наконец, мыслишку:
– Ты. Ты, Боря не оставляешь меня ни днем, ни ночью, ни во сне, ни наяву, напишу и избавлюсь от тебя, уйдут страдания, прекратятся. Такая вот скромная задачка, – голос мой набирал силу:
– Достоевский-то, не будь, к ночи, помянут, он же человечество осчастливить хотел. Всех страдать заставить хотел, чтоб через страдание мир стал лучше. И что, стал?
Помнится, разбудил звонок. Гера звонил, сказал, что ночевать не придет, что у него все нормально. Я долго смотрел в окно, там башня часового завода, построенного в 1954 году, перед башней застыл кран, строят дом, уже построили семь этажей, еще один и скроются от меня башенные часы, но пока перекрыта наполовину только нижняя цифра 6. Скокнула стрелка на циферблате – 1.35.
Слушаю Геру, смотрю на кран, на крышу недостроенного дома, на скачущую стрелку, смотрю и мучительно пытаюсь что-то вспомнить. Что?
Холм. Водопой. Я видел этот холм, давным-давно. Где?
Вспомнил, этот холм! Он из фильма «Они шли на восток», только без лошади с барабаном. Итальянские солдаты бегут вниз, бежит девушка, солдаты настигают девушку…
В темную новогоднюю ночь…
…мама мыла голову. Длинные, тяжелые, в белой пене, волосы откинуты с затылка, скрыли лицо и потонули в широком эмалированном тазу.
Мама полоскала в обильной пене свои волосы, так, будто это белье, только не хватало стиральной доски.
У мамы очень много волос, они густые; когда будет их расчесывать, обязательно полетят зубы у расчески, но это позже…
Я специально спрятал в шкатулку, отделанную соломкой и с портретами из той же соломки двух вождей в знаменах – один с усами и бородой, второй только с усами, – я спрятал в шкатулку гребешок. Мама его не найдет и будет расчесываться расческой; у гребешка зубья не летят, а у расчески летят.
Шкатулку маме когда-то подарил отец. Мама говорит, что он на самом краю степи проводит зимовку самой большой отары. А мама не хочет жить на той далекой кошаре, там, говорит она, нет школы, там сильные ветры, и она очень любит свои аппараты и ядовито пахнущие свои пленки.
Мы и живем прямо в здании клуба, и когда мама будет выносить мыльную воду из нашей комнаты, она пройдет через будку киномеханика, там она и работает.
Мама, не поднимая головы, подала мне большую алюминиевую кружку и попросила полить теплую воду ей на голову. Я соскочил с кровати и поставил табуретку к плите, там вместе с кастрюлями и сковородками стоит фляга с водой; в спешке я запутался в белье, что сохнет над плитой, однако быстро справился, высвободился, добрался до фляги, зачерпнул полную кружку, и… струя потонула в обильном пенистом облаке. Облако в какой-то миг даже стало больше. Больше, больше, больше.