Я ведь сразу понял, что с этой девушкой из 102 квартиры что-то не так. Наверное, поэтому она и не выходила у меня из головы весь день. Казалось, эта девушка живёт вне привычного мне мира, где-то по другую сторону горизонта. Судя по тому, что запись с камер её квартиры была закольцована, она не нуждалась в том, чтобы за ней кто-то приглядывал и направлял, обходилась без жизненно необходимых мне и остальным жителям дома ритуалов. Я вдруг понял, что история про её воображаемого кота была не просто выдумкой, которую девушка выдала мне наобум, когда мы утром шли к станции. Это была история о том, как она пыталась жить в моём мире. Мире, где каждый твой шаг определяет изумрудно-зелёная лампочка на камере. Мире, который был чужд для неё. Возможно, этой девушке даже никогда не приходилось совершать ритуал перерождения, и её жизнь была от рождения была целой и неделимой. «Удивительно», – шёпотом произнёс я. Мне нестерпимо захотелось поговорить с ней хотя бы ещё разок.
Но она уже не вернётся. Ей больше некуда возвращаться.
Быть может, именно сейчас, когда я отмокаю в душе, эта девушка, продрогшая и в растрёпанных чувствах, бредёт где-то по холодным улицам. Или, если моё сообщение было отправлено слишком поздно, сидит на жёстком стуле в комнате для допросов и щурится от яркого света лампы, направленной ей в лицо. А я, никчёмный и слабый человечишка, у которого смелости не хватит даже на один день без пристального взора камер и ритуалов, прячусь в своей тёплой квартирке и ничем не могу ей помочь. У меня внутри всё сжалось от злости на этот мир и на себя. Я знал, что могу унять эту злость, ввести на браслете код для «перезагрузки» и начать всё заново, но сейчас мне хотелось остаться с ней наедине. В этой злости была сила, которой мне так не доставало. Я резко встал, повернулся, выкрутил температуру воды до минимума и, крепко сжав веки и стиснув челюсти, упёрся двумя руками в угол душевой кабинки. Ледяные струи ударили мне в лицо, окатили грудь и плечи, прошлись по спине и бёдрам. Дыхание участилось, меня всего затрясло, но я даже и не думал сдаваться. Мне нужно было разогнать эту злость по всему телу. «Да пошёл ты к чёрту, – сквозь зубы бормотал я: – Терпи, ты… ты… ты…»
Я стоял так, пока браслет на левой руке не запищал, сигнализируя об опасном снижении температуры тела. Пришлось снова включить тёплую воду, но согреться уже не получалось. Внутри всё заледенело и даже поднимающийся из лёгких воздух стал холодным, будто его прогнали через рефрижератор.
Выбравшись из душевой кабинки, я встал перед зеркалом и, неспешно собирая полотенцем влагу с тела, вглядывался в своё отражение. «Двадцать пять лет, – пронеслось в моей голове, – И за все эти годы мне выпало всего несколько счастливых дней, да и те случились так давно, что почти уже стёрлись из памяти». Больше всего в тот момент я хотел прилечь в невысокой траве возле заброшенной станции, подозвать к себе птиц и, раскрошив ломоть хлеба, покормить их с рук. Услышать их жизнерадостные голоса. Хотел снова увидеть тот добродушный и улыбчивый мир с его необыкновенно яркими красками, провести ладонью по колышущейся от лёгкого летнего ветерка траве, найти на спокойном после грозы небе то самое облако из детства и выяснить – это корова или всё-таки овца подняла свою голову из-за густых крон. Всмотреться в жадно хватающую у меня с пальцев кусочки хлеба птицу, проследить за каждым её движением и увидеть в ней невероятно сложный механизм. Осознать, сколько всего прекрасного заложено в этом маленьком существе. Вот она схватила свой кусочек и засеменила по траве на своих перепончатых лапках, а ты смотришь на неё и думаешь про тысячи и тысячи шестерёнок, что непрестанно крутятся в этом хрупком тельце и дают ему возможность ходить, летать, дышать, чувствовать. Стряхиваешь крошки со своих ладоней, сгибаешь и разгибаешь пальцы, крепко хватаешь себя за запястье и ощущаешь, как биение сердца отдаётся еле заметными толчками в твоей руке. И как внезапное озарение приходит мысль – возможно, тот бог с почерневших икон и растрескавшихся фресок, что вёл за собой целые поколения, давно мёртв, но другой, настоящий бог всегда был там, на старой станции. Таился в этих птицах и моих пальцах, терпеливо ожидая, когда его незримое присутствие наконец заметят. От этой мысли у меня перехватило дыхание.