Появилась бабушка. Вызвали маму.
Она приехала на легковой машине начмеда Викторова, сразу её отпустив, погладила мне голову, но не заплакала, не распустилась, а прошла в комнатку директора, где слышался голос нашей Юлии Николаевны. Она говорила что-то негромко, а мама отвечала ей в полный голос, и во мне остались только её фразы.
— Да, я знаю, что у него малокровие. Без всяких анализов.
— От талонов не откажусь, но вряд ли поможет.
— Спасение не в карточках, а на рынке. Но денег нет.
Потом мама сопротивлялась:
— Нет, нет! Ни за что!
— Я сама! Сама!
Она вышла разгорячённая, как была в своём пальтишке, даже розовая от возбуждения. За ней показалась Юлия Николаевна. Она качала головой, пожимала плечами, но ничего при мне не сказала.
Все втроём мы отправились к бабушке. И там мама заставила меня выпить столовую ложку рыбьего жира. Бабушка жарила на нём картошку.
Он вонял страшной вонью, этот жир, и меня всегда тошнило, когда мама пробовала меня принудить проглотить эту гадость.
Но на этот раз она впервые повысила на меня голос. И крикнула на меня совсем по-взрослому:
— Ты мужчина или сопля!
Я изготовился зареветь от такого оскорбления, но мама сбавила обороты:
— Представь, что ты просто ешь жирную рыбку!
Я проглотил, и мама дала на закуску кусочек чёрного хлеба с солью. Прошло.
Мы посидели, помолчали, послушали радио. Женщины разменивались пустыми фразами — так говорят, когда говорить не о чем. Может оттого, что слова произносились редко и вяло, меня потянуло в сон. Голова моя, наверное, поникла, свесилась, и со стороны, вероятно, я походил на вытянутую из грядки редиску: тело моё — это хвостик, корешок, а голова — главная часть этого овоща, красный шарик. В общем, мой шарик повис, а я, возможно, даже всхрапнул.
Потом я будто бы покатился по какой-то лестнице. Меня потряхивало, — не сильно, но всё-таки — я скользил вниз, и мне было приятно, пока вдруг резко не ударился обо что-то нетвёрдое.
Я открыл глаза и увидел лицо мамочки. Я улыбнулся ей и попробовал снова спрятаться в сон. Но опять что-то встряхнуло, и только тут я понял: да это трясёт меня моя собственная мама. Я ей улыбнулся снова, что-то пробормотал, но из сна своего отчего-то выбраться не мог.
Мама, видно, похлопала меня по щекам, потом брызнула на меня водой. Только тут я вздрогнул и начал вылезать из темноты, из приятного тепла, из какого-то малинового сна, потому что любил малиновое варенье.
— Ты что? — спрашивала мама громко. Даже и не спрашивала, а допрашивала. — Ты что?
— Ничего, — еле слышно лопотал я, и тогда мама схватила меня, поставила на ноги, потёрла мне ладонями уши.