Дамы, потупив глазки и во всю изображая покладистость и смирение, принялись по очереди прощаться. Карамелька подошла последней, присела в реверансе.
— Прошу простить меня, светлейшая княжна дон Стерж, моя шутка была глупой и неуместной, — повинилась она, и я, милосердный Темный Лорд… э, чутка занесло… светлейшая княжна Мари-Энн… согласился… лась.
Занавес.
Хотя, нет, подождите. Рано. Мне только спросить!
Серафин приподняла бровку — меня бросило в дрожь, и я немножечко подавилась словами. Это ж надо было таким похожим уродиться, мамин сын! Только и разницы, что длинногое зеленоглазое хамло вечно издевается, а маме интересно просто.
— Вы хотели что-то спросить, ваша светлость? — подтолкнула она меня.
— А он кто? — Господи, опять язык впереди мозгов побежал!
— Кто «кто»?
— Ваш сын, — продолжила я, чего уж теперь, без предисловий, так без предисловий.
Бровка снова приподнялась, и я заюлила под пристальным взглядом, как прижатая рогатиной змеюшка.
— Понимаете, у нас с Анато… с канцлером… вроде как… соглашение. Если я угадаю, кто он, он обязан будет кое-что сделать для меня. Кое-что очень важное.
— Угадывайте, — улыбнулась Серафин дор Лий. — Я бы вам подсказала, но это будет не совсем честно. Впрочем, я могу ответить на один вопрос, но без подробностей, только «да» или «нет».
Однозначно, викторины, не мое. Серое вещество вскипело.
— Он маг? — брякнула я.
— Да, — ответила графиня.
— Но это не тот ответ, который нужен канцлеру?
— Точно.
Вот теперь — занавес.
В расстроенных чувствах, чуточку матерясь и постанывая, я плелась по коридору. Шпильки — зло, дайте пару тапок! А еще я, кажется, заблудилась. Лучше бы у меня волшебный GPS был, а не умение танцевать. Доковыляв до обочины коридора, я пристроилась у вычурной высокой вазы с объемными финтифлюшками по всей поверхности. Посчитав произведение гончарного зодчества достаточно устойчивым, я оперлась о вазу рукой и с чувством невыразимого счастья избавилась от обувки. О, как ты прекрасна, свобода! Вызволенные из плена пальцы посылали в мозг потоки эндорфинов. Я нагнулась поднять туфли, скользнула по финтифлюшкам рукой, пол поехал в сторону вместе с вазой, и стало темно.
Да ладно!
Я гневно и, что греха таить, немного испуганно, прижимала к груди туфли, пыхтела и пялилась в темноту. А темнота… Нет, не пялилась в ответ. Вопреки расхожему мнению, если сильно зажмуриться, а потом опять открыть глаза, эти самые глаза к темноте привыкнут и можно будет что-нибудь рассмотреть. Вот уж нет уж. Темнота не собиралась ни поддаваться моему рассмотрению, ни рассеиваться, ни сереть и сквозь нее не проступали ничьи очертания. Впрочем, очертания можно было нащупать и так. Под рукой была все та же высокая ваза в финтифлюшках.