Полгода минуло Генчо,
И он сиротой остался,
Без батюшки и без матушки.
Как травка в лесу без солнца,
Растет горемыка Генчо.
Никто не согреет лаской,
Никто не накормит кашей,
Никто сироту не учит,
Как поле возделать плугом,
Как дедовский сад лелеять.
Сел Генчо на камень белый,
На камень, поросший мохом,
Среди клисур самодивских
[754],
Где дивы живут в пещерах,
Где горные духи бродят.
Сел Генчо на камень белый,
Стал думу тяжкую думать.
Какую избрать дорогу
Ему, сироте-бедняге?
Пахать ли поле чужое?
Водить ли чужих баранов?
Идти ль на поклон к богатым,
Идти ль к чорбаджиям
[755] алчным?
Два дня он сидел на камне,
На камне белом, горючем,
Поросшем столетним мохом.
Два дня горевал бедняга,
На третий надумал думу.
Такое дело замыслил:
Пойдет он, Генчо, в хайдуки,
Пойдет воевать за правду,
Пойдет он бить басурманов.
Стал Генчо скликать дружину —
Юнаков храбрых и верных,
Что страха в боях не знают,
Что боли от ран не чуют,
Что смерти злой не боятся.
И вышел Генчо с дружиной
С дружиной своей юнацкой,
Гулять на Витош-планину
[756],
Ловить чорбаджиев алчных,
Низамов
[757] ловить свирепых
И бить янычар проклятых.
Лет девять, а может, больше
Гулял по Витош-планине
С лихой дружиною Генчо.
Никто не ведал о Генчо —
Ни злобный паша, ни кадий
[758],
Ни царь Салиман в Стамбуле,
Да только прознал про Генчо,
Про Генчо с его дружиной
Проклятый поп из Софии.