Я признавал и понимал, что люблю свою дочь, но я не говорил слов любви ни ей, ни кому либо ещё. Никогда. А сейчас Дашка смотрит на меня, ждёт, и сказать жизненно необходимо, чтобы стать хоть на полшажочка друг к другу ближе.
— Да, — твёрдо говорю я, и голос мой спокоен. — Я люблю тебя, всегда тебя любил и буду любить.
Дашка поднимается с ковра. Стоит. Теперь мы смотрим глаза в глаза, примерно на одном уровне. И я жду её слов.
— А я, — запальчивость на мгновение к ней вернулась. — Не люблю тебя! И музыкантку твою тоже не люблю!
Мне должно было быть больно. Но так же, как я признавал свою любовь, я признавал и её нелюбовь. Она имела на это право, моя маленькая дочка. И её слова я проглотил молча, снова, в который раз восхитившись её силой.
Дашка ушла, я остался сидеть на ковре. Снова курить хотелось, но нельзя. Я вернул в свою жизнь ребёнка не затем, чтобы ко мне же вернулись мои старые привычки. Подумал о том, что ещё недавно ненавидел Ольгу и мечтал о том, чтобы она исчезла из моей жизни. Теперь — жду. Не ради себя, одна ночь ничего не значит. Ради того, чтобы детские глаза загорелись радостью, и Даша снова смеялась.
И боюсь того, что она не вернётся. Что я ошибался в ней, снова. И всю горечь детского разочарования мне придётся испить вместе с Дашей, каплю за каплей, до дна.
Ночью я проснулся от неясной тревоги. И подумалось вдруг — у Ани приступ. И пока я здесь сплю, вокруг неё хлопочет жена и медсестры. Потом словно бетонной плитой придавило осознанием — все это было давно. Ане больше не больно. У меня дома моя вторая дочь — как ужасны и несправедливы бывают выверты судьбы.
Скрипнула дверь. Скрип был неясный, слишком дорогая дверь, скорее — движение воздуха от её открытия. Тишина и темнота тяжёлая, вязкая, как мой недавний сон. Чуть, совсем едва прогнулся матрас — вес моего визитера совсем невелик.
— Настя, — сказал со вздохом я. — Ты зачем пришла?
Щёлкнул прикроватной лампой, она осветила все скупо, рассеянно, оставив тени по углам. Настя сидела на моей постели и сама казалась сотканной из теней. Тонкая, угловатая, ключицы торчат. На ней одна лишь сорочка на тонких бретелях — в настолько откровенной одежде я не видел её уже давно.
— К тебе, — пожала плечами она.
— Ты похудела, — отметил я. — Ещё сильнее. Ты вообще ешь что нибудь?
Вздохнула, потеребила край своего шелкового одеяния — нервничает.
— Я пришла не свой вес обсуждать.
— А зачем?
Я понимал, что вопрос чисто риторический, но хотел услышать её ответ. Хотел, чтобы она признала вслух, то, что планировала сделать.