Еще несколько месяцев мое физическое состояние продолжало ухудшаться, но меня это больше не заботило.
Мало-помалу процесс затормозился и затем остановился вовсе. Приговор не был подписан. Когда стало ясно, что официальная кончина несколько откладывается, выясни лось, что мне не удается, да и не хочется возвращаться в старое так называемое нормальное душевное состояние, которое с новых позиций выглядело как рабская зависимость и крайняя уязвимость. Возвращение к “нормальной жизни” стало таким же немыслимым безумием, как возвращение младенца обратно в утробу.
Отныне смерть постоянно присутствовала рядом (она и сейчас здесь). Я физически ощущаю, что в мире отсутствует какая-либо сила, которая бы меня держала на плаву, кроме моей собственной, или, по другому, нет никакого внешнего соглашения, дающего мне гарантии, что я проживу еще хотя бы один день. Более того, сама действительность уже не представляется мне такой плотной и достоверной, как раньше. Вместо былой непрерывности теперь я чувствую вокруг огромные пустоты, находясь среди которых окружающий мир подобен тонкой непрочной сетке.
Полагаю, для достижения такого состояния было очень важно, что вначале я получил хорошую прививку внезапной смерти (хотя и не усвоил урока), а затем уже подвергся основному испытанию. Отсутствие животного страха позволило сконцентрироваться на другом.
Постоянная близость смерти в корне меняет структуру личности. Многие общечеловеческие ценности навсегда сделались для меня чуждыми, непонятными — например, такие, как честолюбие, тщеславие. Мне очень трудно общаться с коллегами-учеными. По профессиональным надобностям часто приходится встречаться с “маститыми”, проникнутыми сознанием своего величия, и еще чаще — со страстно желающими стать таковыми. Все они кажутся мне круглыми идиотами; жалкими и странными дураками. Я не вывожу этого мнения из каких-то умозаключений, но просто когда я вижу такого человека, меня начинает разбирать смех и возникает желание сделать что-нибудь неприличное, совершить дурацкую выходку… как бы в надежде, что сейчас он тоже засмеется, скажет, что всего лишь разыгрывал меня, шутил, и прекратит свой тяжелый, глупый маскарад.
Здесь я чувствую фальшь. Из сказанного выше словно вытекает, что, испытав опыт смерти, я набрался какой то мудрости, ставящей меня выше прочих, и одновременно стал лучше как человек — добрее, честнее, искреннее и так далее. Это чушь. Никакой особой мудрости я не чувствую, не могу, да и не хочу ею делиться. Что касается “человеческих качеств”, то они явно изменились к худшему. По край ней мере, у меня не осталось ни одного из прежних друзей и приятелей, которых раньше было довольно много, на сети и в реальной жизни. Все они как то потихоньку перестали со мной общаться. Но меня это не тяготит нисколько. Мнение и слова других перестали иметь какое-либо значение, и, наоборот, похоже, именно поэтому люди дружно исключили меня из всех клубов, где я состоял действительным или почетным членом: компанейской приятельщины, деловой серьезновщины, богемной тусовщины, изящной словесности, из мужского клуба, из клуба ностальгии по прошлому, из любовников — надомников, из алкашей собеседников… — отовсюду, поганой метлой.