– Вы что вообразили? – отчитывала меня Щукина. – Торнадо? Или последний день Помпеи?
– Почему вы решили, что это – моя вина? – грубо ответила я, решив защищаться до последнего.
– Потому что я ещё не выжила из ума и не ослепла! – Щукина затрясла головой и тоже начала краснеть – но не от стыда, а от праведного гнева. – Вы вообразили гепарда, и он от вас, моя дорогая – да-да! именно от вас! – скакнул в окно!
Студенты взволнованно зашептались, а я перевела дух – возможно, Щука не увидела, кто был этим гепардом.
– Может, это Анчуткин, Светлана Емельяновна? – предположил Царёв, и Щукина заметно смешалась.
Все мы посмотрели на Анчуткина. Он сидел сгорбившись, вцепившись в столешницу, и был бледный до зелени.
– Боря? – позвала я и толкнула его в плечо.
– Отстаньте от меня! – крикнул он и упал головой на стол, уткнувшись лицом в ладони.
Такого от примерного ботаника не ожидал никто, и Щукина совсем растерялась.
– Обо всем будет доложено ректору, – пригрозила она нам. – Он сразу поймет, кто это сделал, и тогда…
Дверь аудитории распахнулась, стукнувшись о стену, и появился тот, кому собиралась жаловаться Щука – ректор собственной персоной.
Кош Невмертич был бледный – почище Анчуткина. Он обвел взглядом студентов, увидел меня и дернул головой, будто шею у него свело судорогой.
– Краснова, – произнес он сквозь зубы. – На выход. С вещами.
Я медленно поднялась, забирая сумку и забыв на столе тетради, и мелкими шагами пошла к ректору. Признаться, я струхнула не на шутку, потому что на левой щеке Коша Невмертича красовались две свежие царапины, а к лацканам дорогого пиджака прилип стеклянный осколочек, зловеще блеснувший, когда на него попал солнечный луч.
– Прошу, – ректор жестом предложил мне пройти вперед, и я вышла из аудитории, лихорадочно придумывая оправдания. Хотя… какие оправдания? А что случилось-то?!
В коридоре меня ждала Ягушевская, и вид у нее был чрезвычайно серьезный.
– Идите за мной, Краснова, – сказала она, и я поплелась за ней, косясь через плечо на ректора.
Мы все зашли в кабинет Ягушевской, и она вынула из футляра деревянные палочки-рогульки.
– Откройте сумку, Василиса, – сказала она мягко, – и выкладывайте всё из нее на стол.
– Зачем? – удивилась я, открывая сумку и доставая блюдце, яблоки, тетради и учебники.
Каждый предмет Ягушевская самым тщательным образом проверяла – водила над ним рогульками, но ничего не происходило. Я уже не раз видела, как преподаватели «Ивы» орудуют этим странным прибором, и никогда ничего не происходило. Да и что могли сделать две палочки?!.
Я вспомнила, что до сих пор у меня на голове кокошник, и почувствовала себя совсем по-дурацки. Сняв кокошник, я и его положила на стол, рядом с набором иголок, которые на лабораторной по артефакторике полагалось превратить в серебряные ложки.