В Минусинске между ними, Рудалевым и Шаниным, зародилась духовная близость. Друзьями они не стали, Шанин никого не пускает к себе в душу. Но именно тогда он, Рудалев, проникся к Шанину доверием, и позже не было случая даже на секунду в нем разочароваться. Шанин всегда работал и вел себя безукоризненно: человек — алмаз, настоящий коммунист. У Рудалева ни разу не появилось повода усомниться в его словах, решениях, действиях. Он, Рудалев, не считал нужным контролировать Шанина, а для горкома Шанин слишком крупная фигура, чтобы всерьез контролировать его — не это ли привело к нереальным обязательствам?
Рудалев напряженно вспоминал, почему сомневался в Шанине Гаранин. «Шанин привык за всех думать и все решать в одиночку, — вот что говорил Гаранин. — А в Сухом Бору от него потребуется учить думать других, учить решать командиров рангом ниже. Способен ли на это Шанин?» И еще одно непонятно: почему против нереального обязательства выступил только один человек — начальник второстепенного участка Белозеров? Надо посмотреть, что из себя представляет этот Белозеров, почему остальные промолчали? Побоялись выступить против Шанина? Чепуха! Вероятно другое, а именно: безразличное, наплевательское отношение к соревнованию; и если этим больны командиры огромной стройки — надо бить тревогу, надо говорить об этом в ЦК, надо делать большие выводы...
Еще в Северограде Рудалев попросил Чернакова доложить коммунистам стройки о решении бюро обкома. Чернакову предстояло сообщить и о том, что задача ускоренного пуска комбината с повестки дня не снята. Рудалев считал, что если об этом скажет он сам, секретарь обкома, то коммунисты могут понять так, будто это дело решенное и говорить уже не о чем: получил директиву — выполняй, а выполнишь или нет — время покажет. Такое восприятие было крайне нежелательно.
«Партком должен призвать коммунистов к четкой и принципиальной оценке возможностей коллектива, — подчеркнул в беседе с Чернаковым Рудалев. — Если у людей имеются сомнения, пусть скажут об этом прямо, нам незачем пускать пыль в глаза друг другу».
Самолет лег на крыло, Рудалев повернулся к иллюминатору. Внизу зеленела тайга, серой подковой изогнулась Рочегда, в подкове густой россыпью темнели крыши домов. Рочегодск.
Доклад Чернаков сделал в объективно-осторожной форме. Он будто бы и признал нереальность обязательств, но конкретных виновников не назвал: все, дескать, в ответе.
— Поспешили мы, очень уж хочется пустить комбинат быстрее! Всем нам урок на будущее: надо лучше считать, чтоб впредь не получалось вспышкопускательства! — Чернаков оторвался от текста и со смущенной улыбкой взглянул на Рудалева, словно извиняясь за то, что перехватил у того непривычное, но острое словцо.