— Бражка очень сильно действует, — предупредил он. — Если пить водку и брагу, сразу дуреешь.
— Значит, будем дуреть.
Наливая из высокого коричневого кофейника желтовато-белую жидкость, Белозеров думал: «У Нины нет чего-то, за что я мог бы любить ее. Хотя, впрочем, никто не знает, за что он любит или не любит... Человек Нина неплохой, она поймет меня, может быть, отдаст мне Свету. Я с ума сойду без Светы!» Он взял рюмку, чокнулся с Ниной.
Но выпить им не дали. Рамишвили закричал:
— Граждане, нас хотят опередить! Мы протестуем!
Рамишвили налил браги в стаканы Лены и Эдика, Надин и свой, провозгласил:
— Горько!
Жених с невестой, смущаясь, поцеловались.
Гости пили брагу и водку. В избу входили старухи, они выстраивались за спинами гостей у стен и шушукались. Лена спросила, кто они такие, почему их не угощают. Эдик ответил, что на Севере так принято, это деревенские, которых не пригласили на свадьбу. Они пришли посмотреть на жениха и невесту, на гостей, посмотрят и уйдут.
К Белозерову подошел Ядрихинский.
— С вами хочу выпить, Лексей Лексеич! Уважаю и ценю потому что! — он стукнул свой стакан о рюмку Белозерова, опрокинул его в рот, крякнул. — Понимаете вы рабочего человека, душу его человеческую понимаете, и за это я вам от имени рабочего класса спасибо выношу.
Он глотал концы слов, похоже, был пьян. Белозеров попытался остановить его, но Ядрихинский повысил голос:
— Нет, Лексей Лексеич, ты мне не перечь! На работе ты сказал, и я иду в огонь и воду, а здесь — ты слушай меня! Ты есть начальник уважительный и справедливый, зазря никого не обидишь, не как некоторые... — поднял голову, в упор посмотрел на Эдика. — Которые только еще учатся на инженера, а уже могут назвать человека рвачом и все такое прочее!
«Ну, кажется, начнется сейчас!» — Белозеров выбрался из-за стола.
— Душно в избе, Калистин Степанович, проводите меня, пожалуйста, на воздух.
«Пусть изольет душу, выкричится на улице». Белозеров взял Ядрихинского под руку, вывел во двор. Была уже ночь, в небе играли серебряные сполохи северного сияния, стояла тишина.
— Благодать какая, — сказал Белозеров. — О чем угодно можно говорить, только, уж извините меня, Степаныч, не об обидах.
— Эдьку не прощу: обидел! Разве я рвач? — продолжал с горечью Ядрихинский. — Я дома рвусь, глаза вылезают!
— Пригласил зачем? — с упреком спросил Белозеров. — Забыть обиду надо, а ты подогрел себя и объясняться! Нехорошо.
— Дочка это... Без Эдика, говорит, свадьбу играть не буду. Любят они его все в бригаде. Я и сам уважаю, светлый он изнутри. Я молодой тоже такой был. В газете мои портреты печатали, и на съезды как ударник ездил. Все было да сплыло, Лексей Лексеич!.. Разругались когда мы с Эдиком, я на реку пошел, сел на бережок и думаю: может, Эдька-то прав, всамделе рвач я? Он же вот не стремится к копейке, а ему тоже небезразлично: деньги-то всегда деньги, что хошь на них покупай, наслаждай себя жизнью!