Белозерова до Бумстроя несколько раз избирали членом партбюро на строительстве лесовозных дорог, где, помнил он, при составлении докладов придерживались иного принципа. Даже если дела шли хорошо, главное внимание уделялось недостаткам и вину за них партбюро брало на себя, а когда говорилось о достижениях, то они ставились в заслугу всему коллективу. Если секретарь в докладе слишком уж нажимал на достижения, в прениях его поправляли: нельзя воспитывать в людях самоуспокоенность, некритичность. Здесь, в тресте, было иначе. Белозеров, слушая доклады Чернакова, всегда испытывал неясное беспокойство. И сейчас он даже по сторонам оглянулся, проверяя, нет ли такого же беспокойства у других.
Лицо Корчемахи выражало дремотную скуку. Белозеров перевел взгляд на Рашова. Секретарь горкома хмурился, быстро писал что-то в блокноте не отрываясь. «Он, наверное, скажет об этом, — подумал Белозеров, — нельзя же так, в самом деле!»
Прения протекали вяло. Председательствовавший, заместитель управляющего по кадрам, розовощекий бритоголовый Гронский, улыбаясь, объявил, что желающих выступать очень мало, и призвал записываться. Первым, как и предсказывал Корчемаха, на трибуну вышел секретарь парторганизации комбината подсобных предприятий. Он монотонно проговорил свои десять минут, заняв половину из них рассказом о том, каких успехов добился комбинат, после этого начал перечислять недостающие профили арматурного металла, марки цемента, оборудования, а вывод сделал такой, что партком несколько улучшил свою работу.
— Слыхали, Алексей Алексеевич? Партком несколько улучшил работу, — повторил шепотом Корчемаха. — Я работаю на стройке пять лет и на всех собраниях слышу, что партком улучшил свою работу. Если взять пять раз по несколько, должно получиться совсем хорошо. Но, по-моему, работа парткома остается такой же посредственной, как и пять лет назад. Вы будете возражать?
— Я не знаю, как было пять лет назад, — ответил Белозеров. В душе у него зрело тягостное чувства, которое не позволяло иронически относиться к происходящему.
Как только был назван новый оратор, мастер дорожного участка Крохин, зал оживился.
— Испытанный боец трибуны, — сказал сидевший позади Белозерова Осьмирко, и все, кто его слышал, засмеялись.
Крохин, сверкая голенищами сапог, прошел по проходу к сцене. Белозеров вспомнил, как однажды оказался в кабинете Шанина вместе с Крохиным, который пробился на прием без очереди. Управляющий ему первому сказал нетерпеливо-любезно: «Пожалуйста!» Крохин вытянулся, руки по швам: «Лев Георгиевич, я зашел узнать, не будет ли каких распоряжений?» При этом у него, будто смазанное, лоснилось в масленой улыбке круглое лицо, улыбалась лысина, и даже хромовые сапоги, казалось, сияли радостным желанием угодить Шанину. Это было настолько неуместно и неприлично, что у Шанина на лице скользнула тень недовольства. «Если будут распоряжения, вас разыщут», — холодно сказал управляющий. Крохин, словно холодность Шанина относилась не к нему, пристукнул каблуками: «Есть, Лев Георгиевич!» — и вышел из кабинета молодецким шагом.