– Начальнику, а не хозяину. – Цедит Иосиф сквозь зубы. Отирает широкий бритый затылок и вымученно вздыхает. – Все равно же не спрячешься от мужа. К чему бегать? Вам бы поговорить надо, обсудить все. Нехорошо это все… Сим-карту выбросила, номер поменяла – служба безопасности еле нашла тебя. Трешься с конкурентом мужа – совсем плохо. – Резюмирует он, с трудом подбирая слова. Не понимаю, неужели Виктор не видит, что этот человек чуть умнее обезьяны? Хотя... Если знают про Джо, значит, следят за мной?
– С каким это конкурентом?! – истерично протягивает папаша. – Лика, если я узнаю, что ты опять связалась с этим… черножопым, с этим… ничтожным… – он бессильно трет лоб кончиком блестящего голубого галстука.
– Хватит! Хватит, сказала! Я не позволю оскорблять Джордана! А вашему… хозяину передайте: развестись я могу без его согласия. И угроз не боюсь! Знает мой новый номер – флаг ему в руки!
– Виктор в больнице лежит, дура. В тяжелом состоянии, – грохочет Казанцев. – Но скоро он выздоровеет и тогда… несдобровать тебе. – В подтверждение своих слов он мерзко сплевывает в сторону.
– Что с ним? – спрашиваю из вежливости. Вы удивитесь, но даже сейчас я не чувствую к мужу жалости.
– Тяжелая абстиненция. Он две недели не просыхал. – Почти скулит папа. – Ты бы приехала в клинику, проведала мужа.
– А-ха-ха! – честное слово, у меня сейчас истерика случится. Выходит, обо мне – избитой и униженной, никто не беспокоился? – Пить надо меньше – вот что я скажу! И по бабам таскаться. Все, меня утомила эта бессмысленная болтовня. Говори прямо – чего ты хочешь? – сверлю папу гневным, пронизывающим до костей взглядом. Нет, мне не жаль – чужих не жалеют.
– Отец Виктора обещал подтолкнуть крупный федеральный проект. К университету это не имеет никакого отношения, – спешит успокоить мое любопытство папа. – Я оформил патент, и теперь… Из-за вашей размолвки я могу потерять огромные деньги. Часть суммы уже заморожена, как обеспечение заявки, я не знаю…
– Папа, поговори с родителями Виктора. Они же люди, все-таки… Виктор бил меня, пил, гулял. Я ни дня не жила в покое, папа. Ты слышишь меня? Или твое сердце очерствело до такой степени? Я ведь твоя дочь… Почему же ты так?
Все, не могу больше… Опускаю голову, пытаясь разглядеть носки кед, но они размываются в серо-белое пятно от выступивших слез. Как же мне больно… И внутри становится также серо-бело. Или… Интересно, какого одиночество цвета? Белое, голубое? Папа трогает мое плечо – сухо, коротко, словно боится выразить сочувствие при «неандертальце» Иосифе Казанцеве, и тоскливо вздыхает.