Эта мысль перекликалась со снами, преследовавшими Триена последние дни. Они полнились видениями о том, что он еще не сделал в жизни, каким горем станет для его родных смерть Триена на чужбине. Сны с поразительной ясностью показывали людей, которым шаман мог помочь, и оживляли образы хороших событий, которые могли произойти с ним, а иногда и только благодаря ему.
Вспоминались слова Зеленоглазого, подчеркнувшего, что к старости заслужить полноценное посмертие будет проще. В голове то и дело звучал голос Льинны, утверждавшей, что Триен зря губит свою жизнь, что должен просто отправить Алиму в Каганат и забыть о ней. Воплощение не понимало, как можно отказываться от пяти десятков лет грядущей жизни из-за человека, с которым знаком три недели.
Сны Триен объяснял страхом. Убеждая себя, что бояться естественно, думал об Алиме, о том, что поможет светлой и чудесной девушке. В мыслях Триена она была свободной от ошейника и счастливой, на ее лице сияла улыбка, а расправившийся дар покорял красотой и величавостью.
Это было правильно, так, как нужно. К этой цели Триен шел и знал, что цель достойная.
* * *
Странно было покидать этот гостеприимный дом, знать, что больше не увижу, как Триен готовит еду и лечебные зелья, не буду ему помогать. Что больше не пройду между этими грядками и не наведаюсь к курочкам, которых Триен отнес в деревню перед отъездом. Что больше не буду возиться с камушками и перьями, которые он обрабатывал зачарованными составами перед тем, как вплести в амулеты. Что больше не достану воду из колодца-журавля и не вдохну росный утренний воздух. Нигде в мире не было такого вкусного воздуха, как здесь. Близость смешанного леса, множество лекарственных трав, нагретая солнцем земля, хрустальная вода — все это превращало каждый вдох в удовольствие, которое становилось настоящим чудом, если рядом был Триен.
Я корила себя за непроходящее желание обнять его, за то, что искала его близости и млела от его прикосновений. Ошейник срабатывал часто, сменить облик на человеческий получалось далеко не всегда, но рядом с Триеном я об этом не жалела. Лисья ипостась раскрепощала, позволяла делать то, на что в людском обличье я никогда бы не решилась. Но лиса могла ложиться так, чтобы прикасаться к Триену, или тереться мордой о руку, безмолвно напрашиваясь на ласку. Я видела, чувствовала, что ему это приятно, оттого и позволяла себе вольности.
У человеческой ипостаси были, конечно, свои неоспоримые преимущества. Я разговаривала с Триеном обо всем. О семье, о книгах, об истории, о магии и ритуалах. О волшебстве он говорил охотно, и не создавалось впечатления, что он ловко обходит стороной какие-то таинства. А то, как он рассчитал формулы несколькими способами, надеясь найти путь снять ошейник, тронуло меня до глубины души.