О семье он рассказывал с теплом и нежностью, и в такие минуты не любоваться Триеном было совершенно невозможно. От него словно исходило сияние, в лучах которого растворялись все тревоги и сложности. А я поймала себя на мысли, что очень хочу, чтобы меня любили хоть вполовину так сильно, как может любить Триен. Хоть бы в четверть так сильно!
Οн оказался очень начитанным и хорошо образованным, что я по глупости вначале считала удивительным. Итсенский был Триену родным. Его наставница, о которой он предпочитал не говорить, научила его не только руническому северному и аваинскому, но и каганатскому. Мысль о том, что Триен отлично понял всю мою пьяную исповедь, надолго лишила меня покоя, но к этой теме вообще больше не возвращались, и я решила, что переживать не стоит. Ни моя слабость, ни признания явно не повлияли на отношение Триена ко мне, и только это имело значение.
Мы много общались и гармонично сосуществовали. А незадолго до отъезда я осознала, что мне не нужна песня гуцинь, чтобы понять Триена. Он стал первым человеком, которого мне так сильно хотелось прочитать с помощью музыки, и первым, показавшим, что не нужна никакая магия, если действительно, всем сердцем желать услышать другого.
Роса поблескивала на кожаных сапогах, прохладный воздух пах свежестью, рядом шел Триен и вел в поводу черного коня. Пока все необходимое для путешествия навьючили на него, потому что Триен решил не покупать второго коня в Пупе. Во-первых, выбор там был небольшим. Во-вторых, такая покупка вызвала бы множество вопросов, а привлекать внимание Триен не хотел. Как не хотел, чтобы в Пупе знали обо мне. Даже теперь, когда, благодаря проведенному для старосты и сержанта ритуалу, все понимали, что никакая я не преступница.
Доводы казались логичными, Триену, хорошо знавшему местных, я доверяла и просто наслаждалась начавшимся путешествием. Тем более недавно рассвело, и день обещал быть чудесным.
Γраницу шаманских земель я почувствовала. И это отозвалось потерей.
— Ты не будешь возражать, если я когда-нибудь навещу тебя? — вопрос сорвался раньше, чем я успела подумать, уместен ли он.
Триен как-то недоуменно нахмурился, но ответил с неизменной благожелательностью:
— Мне это будет только в радость.
Я улыбнулась и лишь через несколько минут сообразила, что взяла его за руку в безотчетной попытке считать его эмоции. Он не возражал, оттого тепло приятного обоим прикосновения не смущало. В который раз за последние дни вспомнился поцелуй. Пусть глупый, в чем-то смешной, но все равно нежный.
Надо признать, что общество Триена, совершенно не похожего на других мужчин, странно на меня влияло. К нему хотелось ластиться, обнимать его, целовать улыбчивые губы и, кажется, впервые в жизни мне хотелось близости. Но и это открытие не смущало. Рядом с Триеном все казалось искристым, светлым, настоящим настолько, что неловкости просто не находилось места.