– Ася! Асенька! – далёким от реальности тоном проворковал Александр Николаевич, поворачиваясь. И, закинув руки за голову, уставился на сестру милосердия отсутствующим взглядом. Но затем вдруг вскочил, схватил её и продолжил со страстью: – Анна Львовна!
Так же вдруг оборвался. Вся эта невнятная пантомима была томительна для Аси. Она смотрела на Александра Николаевича со всем пылом, что присущ целомудрию, ожидающему важного признания.
– Я не знаю, с чего начать… – молодой ординатор сильнее стиснул Асины локотки. – Я встретил изумительную женщину! Встретил и… потерял!
Благо, Александр Николаевич так упивался иллюзиями, что не заметил, как преобразилось лицо сестры милосердия. Будто её неожиданно и щедро окатили ледяной водой. Да ещё на её беду зашёл Концевич, а у неё недостало сил отнять у Белозерского руки, налившиеся чугуном. Казалось, отпрянь она – и рухнет, пол пробьёт.
Дмитрий Петрович едко фыркнул. Но олуха Белозерского и это не проняло. Так и не выпуская Аси, он обратился к товарищу:
– Любил ли ты, брат Митька, всем сердцем? Всею душою?
– Мне и всем телом не часто доводилось. От дешёвых девок дурную болезнь подцепить опасаюсь. Дорогие не по карману. А искренние… движения, – он кинул на Асю быстрый, но красноречивый взгляд, – не мне достаются.
– Ну тебя! – хохотнул Белозерский, наконец-то отпустив Асю. Он-то не придавал этому жесту значения, он по природе своей требовал постоянных прикосновений с приятными ему людьми. И заметь он Асино смятение, он отнёс бы его на какой-нибудь другой счёт и тут же бросился выпытывать, что её так взволновало.
– Господа ординаторы, вас зовут на консилиум. Тяжёлые роды.
Неожиданно для себя Ася произнесла это буднично, в рабочем порядке. Внутренне подивившись тому, как умеет скрываться, она выскользнула из ординаторской.
Огурцова так мучилась, что Матрёна Ивановна привела профессора. Несчастная роженица больше не испытывала стыда. Никакому чувству, кроме боли, места в ней не осталось. Участившиеся схватки накатывались волнами изматывающей пытки. В кратких перерывах Алёна была отрешена. Наверное, такие же ощущения испытывает пусть и отменный пловец, пытающийся выбраться из прибоя в шторм. Ему почти удаётся, но следующий вал сметает его назад. Рано или поздно заканчиваются силы, а с силами заканчивается и воля. Единственное, что остаётся изнурённому сражением за жизнь, – ждать, чтобы кончилось или сражение, или жизнь. Изнемогание – это страшное. Возможно, самое страшное. Страшнее смерти.
У Алёны не осталось сил даже бормотать молитвы пересохшими губами. Она вся была покрыта испариной, она и вправду будто бы