– Ну-ну, Саша! Ну-ну!
После чего обратилась к Вере, и сарказм если и был, то неуловим для Белозерского в его обстоятельствах. Казалось, он был ближе к шоку, нежели Стеша. Вот и разберись, какие страдания тяжелее, нравственные или физические, когда ты идиот.
– Господин Белозерский весьма щедрый и порядочный молодой человек, Вера Игнатьевна. Он никогда не поднимал руку на щедро оплачиваемые им тела.
– Организм же требует не руки! – подхватила Вера. – Ладно, хватит! – сказала она резко. – Он и так раздавлен, унижен.
А самое главное: он внезапно – надо же, внезапно! – понял очевидное: он и есть часть того, что порождает… и тому подобное, всего этого бреда из бездельных книжонок и газетёнок, что он тут нёс.
Белозерского спасла очнувшаяся Стеша.
– Пить…
Лариса Алексеевна бросилась к графину с водой. Вера подошла к девке, проверила высоту стояния дна матки. Попросила со всей профессиональной корректностью, суть холодностью:
– Ноги раздвинь, пелёнку посмотреть.
Дамы позабыли о стоящем столбом Белозерском. А он в очередной раз позабыл, что врач. И к пациентке был вызван именно он, а не княгиня Данзайр. И коли согласился… Он рванул к диванчику, остановился. Снова рванул.
– Проверь пульс на асимметрию, – сжалилась Вера.
Ей не чужда была концепция сострадания. Барчук имеет такое же право на сочувствие, как и опустившаяся девка. Перед Хаосом, Теосом и Космосом – все равны. Именно так. В прямом смысле. Поскольку Хаосу, Теосу и Космосу – всё равно.
Саша бросился исполнять. Дело оказывает анестезирующее пособие при нравственных страданиях. Убедившись, что со Стешей всё в порядке, во всяком случае в том, что проходило по их лекарскому ведомству на текущий момент, и попрощавшись с любезной Ларисой Алексеевной, Вера Игнатьевна и Александр Николаевич покинули заведение.
Они шли по улице вместе, не сговариваясь. Возможно, им было по пути, а возможно, и нет, ни один не уточнял у другого, куда направляется, просто они шли рядом, и всё. Белозерский был раздавлен и против обыкновения не размахивал саквояжем, будто изрядная часть мальчишества была извлечена из него опытной рукой, как части мёртвого плода из опустившейся проститутки. Некоторое время шли молча. Княгиня созерцала мир. Мир в самом простом смысле этого слова. Мир, в котором орудийные выстрелы не становятся всё чаще, и поневоле начинаешь считать промежутки между ними, будто между родовыми схватками. Мир, в котором не каждая твоя мысль связана с войною, не каждое действие твоё с нею сообразуется.
– Я совершеннейший идиот!
Она не сразу поняла, о чём он.