Фельдшер завёл Асю в клинику. Иван Ильич горько-насмешливо пробурчал:
– Вот ведь! В деревне, на земле, каждая травинка к солнцу тянется без ошибки. А здесь и цветы света не замечают. Петербурх, одно слово, болото!
Профессор Хохлов говорил по телефону у себя в кабинете.
– Андрей Прокофьевич, ещё и ещё раз премного благодарю за Сонину игрушку, никогда не устану благодарить!
Встречный поток слов утверждал, что не стоит благодарности и любой бы на его месте, отец, порядочный человек и так далее… Обыкновенная сверхгорячая русская благодарность, не только в надрыве горя широк русский человек. Кое в чём другом тоже не мешало бы сузить.
– Нет-нет, стоит, стоит, мой драгоценный Андрей Прокофьевич!.. И вот ещё что смею, хотя не смею, но очень прошу вас о княгине Данзайр. Очень обяжете! Прикажите ей, если сама не… – профессор рассмеялся тезису собеседника. – Попросите, хорошо попросите! Скажите, что профессор Хохлов ползал перед вами на коленях, и вы не можете видеть, как старик страдает.
Вошёл Кравченко. Увидав, что Алексей Фёдорович беседует, хотел было выйти, но профессор сделал дружелюбный пригласительный жест.
– Благодарю!
Профессор положил трубку.
– Вот, Веру Игнатьевну ищу! – раздражённо повинился он фельдшеру. – Полицмейстер не изволит мне помогать. Мне что теперь, по улицам за ней бегать?!
– Вы бы на квартиру послали, Алексей Фёдорович!
– Посылал! У неё там безногий инвалид, который «ничего знать не знает»! Равно и мальчишка какой-то, из квартиры прошмыгнул. И дворник тоже, дубина, смотрит волком. У неё вечно всякие околачивались, не может она жить спокойно! И Вера всегда умела вызвать в людях собачью преданность. У меня, знаешь, времени нет у неё на пороге сидеть покорным псом.
Кравченко ничего не сказал, виду не подал, даже если и имел в мыслях. Однако Хохлов разошёлся.
– Что?! И ты считаешь, что не грех и псом посидеть?! А! Толку-то, если и сидеть? Это же Вера Данзайр! Из этих, из свободных женщин. Что уж она там понимает под словом «свобода». Лютую гордыню! – профессор крякнул и отмахнулся. Не от Кравченко, от себя.
– Может, и нет ничего плохого в гордыне, Алексей Фёдорович. Пока гордыня есть – не сломлен человек. Я вот свою гордыню сломил, и сам сломился.
– Ни черта ты не сломился! И гордыню не сломил, слава богу! Иногда, конечно, скатываешься в то, что паче оной! – профессор усмехнулся. Он и не подозревал, что сейчас мыслил так же, как Вера. Это довольно характерно для умных и опытных людей – мыслить в одном направлении. – Но ты же не из-за Веры и тем более не из-за себя пришёл, Владимир Сергеевич. Выкладывай!