– Тогда рубай без церемоний! – скомандовала Вера.
Егора два раза уговаривать не пришлось.
– И ты давай, – кивнула Вера Георгию.
Тот несмело взял конфету.
– Ешь-ешь! Завтра чего-нибудь более съедобного прикуплю. А пока ешь и рассказывай, каково оно, полному георгиевскому кавалеру славу по трактирам на кон ставить! Чтобы и мальчишка твою историю послушал! Причастился боевой славы!
Она так рявкнула, что Георгий от страха выронил конфету.
– Так это… как ноги потерял… – начал лепетать он растерянно.
Княгиня гневно перебила, глядя ему прямо в глаза:
– Как ноги потерял – знаю! Сама отрезала! Я тебя спрашиваю, как ты честь смеешь терять?! Что это за бирюльки?! Утопленник хренов! «В следующий вечер Германн явился опять у стола»! – с сарказмом произнесла она последнее.
Георгий, сидевший во фрунт, вытаращив глаза на Веру – как подчинённый на старшего по званию, молчал.
– Это из «Пиковой дамы»! – пояснил ему мальчишка с набитым ртом.
– Чаем запивай, не то слипнется! – прикрикнула на него Вера. – И под руку не лезь!
Егор пожал плечами, но предпочёл промолчать и более не высовываться. Как минимум, пока конфеты с печеньем не закончатся. Нечего болтать, когда есть что пожевать. Неизвестно, когда снова доведётся.
Много времени рассказ Георгия не занял. Вера и сама знала его историю. Это была общая история покалеченных недавней войной русских солдат. Уж слишком много их принесло проклятое побоище «нового типа», где раскалённый металл, взвиваясь фейерверками, людей горстями валит. Империя оказалась не готова к таковому потоку «нахлебников». Семьи их разрушались, бабам детей поднимать. Пахарь и работник нужен здоровый. Вот и уходили бабы от калек. А кто не уходил, потому что справных мужиков очень мало было после войны, так отправляли инвалидов в город Христа ради просить, всё не семье обуза.
Георгию было проще, он хоть детьми не обзавёлся, а баба его ещё до войны в другую губернию махнула, на ярмарке познакомившись с горячим жителем юга российской окраины. И то слава богу. Работы безногому не найти. В государственном приюте совсем не сахар, горше, чем на улице. Вот и начал просить. Сперва стыдно было, да и позже не перестало, но водкой можно многое заглушить, стыд быстро сдаётся, в отличие от гордыни. А гордыня без стыда – всё одно что баба без мужика. Тяжело ей, если крепкая – не ломается, но надрывается, надрывается, надрывается… Пока совсем не надорвётся и не раздавит саму жизнь человеческую. Жизнь-то, может, и останется как биологический факт. Человеческое из факта вычитается.
Георгий, разумеется, не изъяснялся так кудряво, это у Веры Игнатьевны соображения бродили под его нехитрый рассказ.