Фельдшер глянул на профессора с такой горечью и болью, что Хохлова немедленно затопило раскаяние. Не стоило так переигрывать. Алексей Фёдорович покраснел.
– Вы свободны! – тихо произнёс он. Когда Владимир Сергеевич встал, профессор подскочил к нему и долго-долго тряс его руку, а затем ещё и обнял. Наконец он проводил Кравченко до двери, поддерживая его под локоть, и лишь прикрыв двери, развернулся к ординаторам и на повышенных тонах обратился к Концевичу:
– Вы, Дмитрий Петрович, сегодня ответственный дежурный! Ни одно решение не принимается помимо вас!
– Это же ваша племянница, Алексей Фёдорович, и господин Кравченко…
– Да хоть сам Господь Бог! – вскричал профессор, давая волю не столько справедливому гневу, ибо гнев его был несправедлив, сколько тому наболевшему в нём, что не было ни справедливым, ни несправедливым. – Смысл тогда в системе правил?! В иерархии?! Вы, ординатор Концевич, отстраняетесь от самостоятельных дежурств по клинике в связи с неспособностью принимать самостоятельные же решения. Идите!
Концевич встал, кивнул профессору и направился к двери, зло бормоча:
– Именно, что никакого смысла в ваших иерархиях! В системе правил всегда есть те, кто правее!
Алексей Фёдорович предпочёл не услышать, ибо уже сверлил тяжёлым взглядом своего любимца.
– Вы, Александр Николаевич, обязаны прежде всего уяснить вот что: выходить за рамки закона – преступно!
– Алексей Фёдорович, не лить кровь – смерть! – весь взвился Белозерский, порываясь встать, но профессор жестом пригвоздил его к стулу. – Лить кровь по Филомафитскому – смерть с вероятностью один к трём! А по Ландштейнеру – сто процентов жизнь! И потом, профессор, кто-то же должен создавать законы, за рамки которых остальным предписывается не выходить.
Последнее молодой ординатор произнёс с вальяжностью триумфатора, и Хохлов снова взвился тугой пружиной, подскочил к Белозерскому. Его воздетый указующий перст, казалось, проткнёт ординатору нос.
– Кровь Ландштейнер изучал, не ты! Идея правила нарушить не у тебя возникла! У Владимира Сергеевича! Ничего-то у тебя за душой и нет, кроме глупой детской бравады, никчемной подростковой смелости! И та бы, ладно, по делу! А то всё так, фу-фу! Тварь ли ты дрожащая или…
Профессор скрутил из трёх пальцев комбинацию и вот уже эту фигуру воткнул любимому ученику прямёхонько в нос.
– Вот ты кто! Отважный кукиш!
Сашенька Белозерский скосил глаза на фигу, и в них плескалось непосредственное растерянное огорчение, и совершеннейшим дитятею он начал бормотать скороговоркой, боясь остановиться, боясь не уловить свои ощущения, желая срочно поделиться ими пусть со строгим, но любящим взрослым: