I
221 I росший в сиротских приютах и уличных подъездах, блестящий художник-самоучка; иногда он даже принимался меня оскорблять: «Ну, как дела, чернильная душа?»—спрашивал он или обзывал меня «дерьмовым буржуа»; а порой являлся улыбающийся, протягивал мне свою немыслимо грязную и липкую руку или предлагал за чашку кофе с молоком рисунок, который «вскоре будет стоить сотни долларов»; или он рассказывал, как его накануне выкинули из хлева во дворе хлебопекарни, где некоторое время разрешали ночевать, и выкинули лишь из-за того, что эта скотина галисиец застал его спящим в обнимку с куклой в человеческий рост, которую он сам себе вылепил из теста. А то приходил Хуан Хулио со своим расфранченным лангустом в разноцветных бантах, на цепочке с бубенчиками, благородным, по словам его хозяина, животным, которое не лает, не воет, не распространяет блох и знает все тайны моря; являлся «Гомоцикл» в кресле на колесах и громогласно оповещал, что сегодня он пообедал и готов спорить на какую хочешь тему с любым специалистом; или косноязычный Алекс, который всегда увязал в одной гласной и, чтобы выбраться из нее, повышал голос и сбивался на визг, вроде сирены, пока ему не удавалось высвободиться на самых высоких отрывистых нотах, пронзавших плотный гул кафе; либо показывался Тучо, которому никак не давался звук «ф», и собеседник, желая ему помочь, подсказывал: «ну же, философия», «ну, форма», «ну, фундаментально», а он, силясь вытолкнуть свое «ф», надувал щеки, и, отказываясь от помощи, мотал головой, точно готовящийся к нападению бык, и, косясь куда-то за спину, мучительно долго произносил нечто, звучавшее сперва даже не «ф», а «п» или «т»; или же приходили испанцы-республиканцы, жертвы изгнания, воюющие насмерть друг с другом; доходило до того, что как-то за моим столиком они швырнули в лицо одному из своих пакет с экскрементами,— бедняга додумался умыться в большом аквариуме, где всегда плавала одна рыбка, и и тот же день она сдохла отравленная, и поэты ИЭ нашего кафе сочинили ей гимны и эпитафии, а я прочитал на латыни реквием.
Левые интеллектуалы, с которыми я вел философские дискуссии со своих неотомистских позиций, про-тилли меня Монахом, но, узнав, что я пишу для радиотеатра, окрестили Какографэм. Потом стали просто называть Нако. Наступил день, когда мне стало невмоготу работать в «Сорокабане». Вечно за мой столик кто-то подсаживался, к тому же всяческий сброд, эти люмпен-интеллектуалы и особенно искатели абсолютной истины донимали меня вымогательством денег.