Я объяснил, что не ревную, просто ее поведение на вчерашней вечеринке я нахожу вульгарным. Я старался говорить с равнодушным видом. Она мне объяснила, что иногда ей хочется побыть с другими мужчинами, но, что бы там ни было, любит она меня одного. В этом она убеждена. Больше, чем своего мужа, верю ли я ей или нет. К тому же Москера — сплошное бахвальство. В постели грош ему цена.
Ответ был смелый, ошеломляюще искренний. Меня он застал врасплох. И она немедленно заметила, что попала в точку. Я так и застыл, раскрыв рот, держа в руке рубашку, и вместо того, чтобы положить ее в чемодан, повесил обратно в шкаф. Я не знал, как поступить. Усевшись в изножье кровати, закурил сигарету. Спору нет, она меня обезоружила. Тогда она, за моей спиной пододвинувшись ко мне, погладила меня по голове. «Бедненький мой»,— сказала она, накручивая на палец прядь моих волос. Я промолчал. Затылком, шеей я ощущал ее груди.
В этот вечер мы в любви были неутомимы. Она уверяла, что любит меня, как никогда никого еще не любила. Хотелось ей верить, но я не мог. Кроме того, согласие с такой ситуацией означало поражение, самоубийственное малодушие. Я стану игрушкой в ее руках. На другой день я от нее ушел.
То были очень тяжкие дни. Я вспоминал ее непрестанно. Видел во сне ее тело. Несколько раз хватал телефонную трубку и был готов выкинуть белый флаг. До этих дней я сам не знал, как она мне необходима. И сознание, что я настолько во власти плотских вожделений, вызвало новый кризис. Опять я начал терзаться угрызениями совести из-за Титы: я убедил себя окончательно, что я предатель, как сказал мне когда-то настоятель в Назарете, и что все эти полтора года я изо дня в день все больше опускался. Я пошел в церковь, исповедался и решительно взялся за работу.
В Старом Городе я снял однокомнатную квартирку. Несколько месяцев я жил затворником, только и делал, что писал и читал. Но в некий день я понял, что не могу жить целомудренно, что при таком образе жизни я сойду с ума. Я вышел на улицу и вечером вернулся домой с женщиной. Немного спустя у меня был недолгий роман с флейтисткой из симфонического оркестра. Потом были десятки женщин и самые разнообразные эротические впечатления. Но Грасиэлу я не мог забыть.
В ту пору я обосновался в кафе, привык делать там свою работу. Шум, исходивший от двухсот столиков в «Сорокабане», был настолько оглушителен, что в двух метрах не слышно, что говорят. Я обнаружил, что там мне удается сосредоточиться лучше, чем в моей квартире, куда доходили голоса и уличные шумы. Я просиживал за столиком многие часы — читал или писал свои либретто, которые потом перепечатывала начисто машинистка. В «Сорокабане» собиралась самая яркая и пестрая часть монтевидеанской богемы тех лет. За один столик садились левые и правые интеллектуалы, анархисты и буржуа, поэты и коммерсанты, католики, проститутки, студенты, коммунисты, теософы и мошенники. За мой столик, к примеру, часто усаживался Кабрерита, агрессивный шизофреник, вы-