* Сипанго (Даипангу) — так называли европейцы в старину Японию (искаженное китайское ее название Жи Бэньго).
талось скорее заслугой, чем позором. Дон Хуан имел дружеские связи с известными учеными Амстердама, они прославляли его познания и добрые дела, а он, со своей стороны, говорил во всеуслышание, что, кабы не я, не быть бы ему в живых; когда все это дошло до слуха моего дядюшки и он убедился, что я сказал ему правду, он и его братья помогли мне поступить на службу в компанию с условием, что отныне и впредь я буду зваться Альбрехт ван ден Вондель как сын погибшего при крушении голландца, с которым, как они говорили, была обручена моя матушка.
Возвратясь из первого своего путешествия на Восток, я провел целый месяц в Амстердаме, где уже разнеслась слава об искусстве допа Хуана и рассказывали чудеса об исцелении им некоторых весьма знатных особ; сам же он, убедившись, что я твердо намерен идти по стезе добродетели, попросил меня однажды сделать ему удовольствие и выслушать его, а сказал он вот что: поскольку, мол, судьба нас соединила столь необычным и странным способом, как наша первая встреча, которая помогла нам быстро и близко узнать друг друга, то он ни на миг не сомневается, что мы пребудем друзьями до последнего дня его жизни, ибо ему, старику, природа, естественно, судила раньше покинуть сей мир, нежели мне; и тут, без долгих слов, пользуясь правами близкого друга, он мне сказал, что от него не укрылось, какими нежными взорами обмениваемся мы с его Эухенией, и, когда я подтвердил его догадку, он прибавил, что, по его мнению, мое чувство отлично от грубых вожделений, с какими другие мужчины уже зарятся на юность и красоту его дочери, и моя любовь к ней чиста, как любовь человека, изведавшего в жизни много грязи, а это ему чрезвычайно по душе, так что, ежели у меня есть намерение основать семью и вести честную жизнь, лишь от меня зависит, когда я почту уместным просить у него руки Эухении.
Мысль о том, что человек, являвшийся мне образцом и вершиной добродетели и человеческой мудрости, предлагает мне свою единственную дочь, снова наполнила мое сердце признательностью, и я с живостью ответил, что, ежели Эухения согласна, я готов, ни минуты не медля, просить ее руки.
До нашего бракосочетания я совершил еще два путешествия на Восток, повидал острова Яву, Суматру, Борнео, Молукские острова и Малабарский берег. Пла-
вал я в должности писца и казначея и вел запись оплаты, отправки и получения товаров, и во всех этих сделках, где мне, казалось, так сподручно было бы красть и взятки брать, я не присвоил ни одного флорина сверх заработанных собственным трудом. И уж поверьте, когда пикаро вроде меня в двадцать шесть лет становится честным человеком, он в этом куда как превосходит тех, кто всю жизнь был честен, будь они вдвое старше, ибо у него учителями и наставниками были многие трудные обстоятельства его жизни, и, коли он не дал заплесневеть своей природной сметливости, она принесет ему большие успехи в любом деле, каким он займется; ни один мошенник его не проведет, ни один подкуп не останется от него скрытым, ни одна беда не застанет врасплох того, кто пережил приключений больше, чем их встретишь в рыцарском романе; отсюда вы поймете, что очень скоро я снискал себе добрую славу у заправил компании; то ли убедившись в моей честности и благоразумии, то ли оставшись довольны моими точными и безошибочными записями, а может, из великого уважения к ручательствам моих дядьев, они, когда я снова оказался в Амстердаме после третьего своего плавания, назначили меня управляющим одним из владений компании на острове Ява, где у них были обширные плантации пряностей; я, однако, на это сперва не согласился, ибо наш добрый Алькосер, которого я застал больным, попросил меня, лежа в постели, дрожащим, еле слышным голосом доставить ему последнюю радость, дождаться его кончины, до которой осталось уж немного дней; до сих пор столь жгучее горе стесняет мне сердце при воспоминании об этом праведнике, хотя и еретике, что лучше я опущу рассказ о его последних днях и о наших с ним беседах в ту пору.