Новый метрдотель — бельгиец. Я с ним подружился еще до отплытия из Лондона. Он — кладезь гастрономической премудрости. Кажется, я пришелся ему по душе и надеюсь узнать от него всяческие raffinements du metier ', каких в книгах не найдешь.
Читаю ужасно много, особенно английскую литературу. Устную речь настолько усовершенствовал, что уже не делаю ошибок ни синтаксических, ни лексических, однако никак не могу избавиться от торжественной латиноамериканской интонации, которая, кстати, весьма подходит к моей профессии. Я непринужденно чувствую себя в смокинге, делаю маникюр, научился величаво задирать подбородок, манеры мои под стать уайльдовским дворецким. Ах, видели бы меня года три тому назад, когда я добывал себе пищу из мусорных урн в портовых трущобах Буэнос-Айреса! Но «чего не бывает в жизни!» — как поется в одном танго.
Не заметили ли Вы в одном из моих первых писем выражение, что я чувствую себя как ладья, брошенная на милость волн, как сосна, клонящаяся под ударами ветра? Да, вот так я и живу, дорогой падре. Ваши настойчивые уговоры, чтобы я начал писать, мучительны для меня. Не могу. Все время уходит на то, чтобы смотреть, чтобы жить. Быть может, придет день, когда из всего этого я что-то извлеку. Chi Io sa!
Но я умоляю Вас больше не настаивать.
Какое место выбрал бы я для жизни из всех краев, увиденных в пути? Могу ответить без малейшего коле-
' Тонкости ремесла (фр).
’ Кто знает! (ит.)
бания: Александрию! Разве Вам непонятно, что я почти апатрид? И я не знаю другого города, где можно и жить и не жить одновременно. Арабы, греки, итальянцы, французы, англичане, евреи, международные авантюристы, некроманты, кабалисты, православные, мусульмане, католики, копты, протестанты. Всё — и ничего! Азия, Африка, Европа — и вечность. Александрия! Самый вневременной город, самый космополитический, как в эпоху Птолемеев. Здесь живут люди, близкие мне, такие как я. Я встречаю их тысячи, и для этого мне не надо ходить ни в кафе, ни в библиотеки. Я встречаю их тысячи на перекрестке любого предместья.
При последней нашей стоянке в Александрии я познакомился с одним датчанином, виртуозным рисовальщиком, у которого, несмотря на далеко зашедший алкоголизм, рука еще твердая, он делает безупречные портреты карандашом за пять-шесть секунд, бродя с блокнотом в руке. Иногда он становится на углу и, завидев богатенького туриста, отступает вспять шагов на десять, будто шпионя, и набрасывает портрет. Дело кончается шикарной подписью «Аллен Ган-сен» — и вырываемым с треском листом из блокнота, который версальски учтивым жестом вручается прохожему в момент, когда тот поравняется с художником. Обычно ему дают доллар, или пять, или двадцать, смотря по тому, как понравится рисунок; деньги немедленно пропиваются в ближайшей таверне. Получив у меня два египетских фунта, он пригласил пропить их вместе. Купил несколько бутылок и повел в свой задрипанный отель. Человек двадцать лет учился в академии, но он неудачник и, видимо, решил прикончить себя таким вот способом. Так он говорит. Жизнь впроголодь его не пугает.