Вот какую историю рассказал Никос. Теперь мать поняла, почему он так пел…
— Очень хотелось, мама, выразить в песне то, что я испытал на пирсе. В дни Парижской коммуны люди сражались на баррикадах. У нас ведь тоже баррикады. Пока есть богатые и бедные. И на пирсе эти американцы тоже как недруги, как завоеватели… Мне захотелось выразить свой гнев, протест. А потом в зале я увидел на лице учителя растерянность. И решил спеть «Мотылька». Но не так, как раньше. А вот Хтония… — И Никос передал матери слова девушки, сказанные ему на прощанье.
— Все это не просто, сынок, — покачала головой Ксения. — Одно скажу: Хтония любит правду и ищет ее. Вспомни Хтонию из легенды. Красивая девушка принесла себя в жертву, чтобы спасти Афины. И вспомни другую женщину из наших легенд — Пандору льстивую, фальшивую, двуликую. Такие, как Хтония, прославили нашу древнюю страну, они звали к борьбе за свободу. А Пандора хотела процветать всеми правдами и неправдами. Она юлила, врала, предавала. Много лет прошло с тех пор. Тысячи матерей назвали своих дочерей именем Хтонии, и ни одна не нарекла дочь именем той, что опозорила наших предков.
После пира в честь Никоса все в доме старого Андреаса проснулись позже обычного. Андреас и Хтония, взяв сети и удочки, пошли к морю. Обычно на берегу их поджидал Никос. Но сегодня его не было.
Когда они уже сели в лодку, на причале появился запыхавшийся Никос.
— Тебе бы поспать еще, — улыбнулся Андреас. — Ты теперь у нас… как это, Хтония?
— Лауреат, — ответила девушка с напускным безразличием.
Андреас понимающе подмигнул Никосу: дескать, все образуется, что с нее взять — девчонка, и не мужское это дело — обращать внимание на девичьи кай-ризы.
В море Андреас часто пел песни о моряках, об их тяжелой и горькой судьбе, о далеких землях. Неизменным партнером старика был Никос. Им обоим особенно нравилась песня о матросе с Босфора. Вот и сегодня старый моряк запел хриплым прерывистым голосом:
Снова май, счастливый май, В небе ласточки шныряют…
Песня покоряла своей простотой и искренностью, была похожа на песни, которые в доме Никоса пели мать и бабушка, — песни Византии и Крита, песни борцов за свободу Эллады. Никос подмигнул Андреасу и запел вместе с ним. Так было всегда. Но в тот день клятвой прозвучало в море: «Выше голову! Мы победив!»
У него, конечно, были имя и фамилия, но о них мало кто знал, даже самые близкие друзья по партии и Сопротивлению. С годами, все привыкли к подпольной — кличке, которая так крепко к нему пристала, что иначе его и не называли; даже в партийных и партизанских документах он тоже так значился. Седой так Седой — согласился Григорис Флакидис, он сам привык к этому прозвищу, отзывался только на него. Уже в двадцать лет его стали так называть из-за поседевшей головы. С того времени прошло уже два раза по двадцать лет, а товарищ Седой, казалось, внешне и не менялся, хотя жизнь его не баловала. Человек неукротимого духа и стойкости, Седой от трудностей и лишений становился крепче, как сталь от долгого и жаркого огня.