– А ты уверен, что здесь отпуска выдают?
– Мы же не в колонии срок отбываем и по закону нас должны отправить на отдых. Разве у них есть какие-нибудь основания, чтобы нас задерживать? Нет, мы ведь простые, невинные люди. Но лучше об этом им лишний раз не говорить, иначе для чего они пистолеты за поясом носят?
Слова друга звучали более чем убедительно, и Мари во второй раз рьяно закивала головой.
Однажды, как обычно перекладывая кирпичи из тачки на фундамент, Мари услышала за спиной вопрос:
– Ты никогда не жалела о том, что поехала со мной?
Девочка обернулась. Иссур стоял, заложив руки за спину и переминаясь с ноги на ногу.
– Жалела… о чем? – уточнила Мари, вернувшись к работе и выгружая последние камни.
– Ну… о том, что здесь нас держат как собак на цепи, мы живем в военном лагере, а не в деревне… Ты ведь так много об этом говорила… – мальчик исподлобья следил за реакцией подруги. Та развернула пустую тележку с противным скрипом ржавых колес обратно и улыбнулась:
– Конечно не жалела, дурачок. Да – трудно, да – сложно. Но мы ведь вместе. И вообще, мы наверняка работаем ради своей страны, ради Германии. А мне для блага Германии ничего не жалко.
Лучи закатного солнца освещали светлое лицо Мари с едва проступающими рыжими веснушками, и про себя Иссур отметил, что, несмотря на худобу и нездоровую бледность, она все равно осталась необычайно красивой.
– Просто я так часто корю себя за то, что позволил тебе ехать со мной… С самого начала я предчувствовал что-то недоброе: у подъезда, в кузове машины, на вокзале. Если бы я приехал сюда один, то тебе не пришлось бы так страдать. Все-таки, ты ведь не еврейка и здесь ты оказалась незапланированно. Ты могла бы всего этого избежать и спокойно жить дальше в Берлине, читать и обсуждать книги с фрау Катрин, пить чай, гулять. Но я предложил тебе ехать со мной. Я обрек тебя на каторгу. Я… – Иссур отвернулся и прижал ладони к глазам. Его спина задрожала. Мари с грохотом бросила тележку на землю и обхватила друга сзади за пояс.
– Не говори так, не говори! С тобой – это ничуть не каторга. И в Берлине мне бы лучше не жилось. Что с него взять? Ну что ты, не надо… Мы же обещали друг другу не плакать.
– Я такой… такой гадкий… ты здесь страдаешь… из-за меня…
– Я не страдаю! И ты не гадкий! Ты замечательный! Ну же, прекрати!
Ржавое колесико окончательно отвинтилось от тележки и покатилось по сухой, обжигающей ступни земле. Постовой, в очередной раз до блеска натирая свою трубку, горько усмехнулся, глядя на двух обнимающихся ребятишек.
– Эх, дети, глупые, наивные дети…