Он сел у самого огня, обхватил колени руками и уткнулся в них подбородком. Дома бы ему никто не дал рассиживаться, бесцельно всматриваясь в тихие всполохи догорающих брёвен, изредка стреляющих багрово-алыми искрами из-под серого пепла. А здесь – сиди сколько хочешь, смотри в огонь. Он так и будет сидеть и смотреть. Часами. Гвен покосился на старика, устало откинувшегося на резную спинку кресла. Оно, видно, перекочевало сюда из замка, как и те сундуки, что стоят в дальнем и ближнем углах. Да и утварь попадалась совсем непростая – кубок с изящной чеканкой в виде переплетенных ветвей, чернильница с серебряной крышкой, книги, затянутые в кожу, с медными уголками и заклёпками, поднос, на котором сейчас оплывали свечи. А вот кровать была совсем простая, сбитая из ясеневых досок, с тюфяком почти как дома – солома, ветошь, труха… Только полог сшил кто-то совсем недавно из хорошего полотна и ловко подрубил тонкой строчкой – крохотные стежки ровной дорожкой бежали по всему краю. Верно, та же рука проложила их, что и чисто вымела пол (сейчас-то Гвен его мёл), убрала тенёта из углов и проконопатила окна. Скатерть и полотенца в сундуке тоже были ровнёхонько подрублены. Видно, опекает старика какая-нибудь сердобольная кумушка. Древняя – под стать этому дому и его хозяину – но крепкая. Чисто тут, обихожено, еда в подполе припасена: мука, пшено, капуста в бочке, репа, горох сушеный, молотых корешков и трав полно в горшочках… Гвен зевнул. Тепло очага и сытый желудок тянули в сон. Он покосился на старика, осторожно взял кочергу, поворошил угли, любуясь яркими искорками в сером облачке пепла, подбросил пару полешек и пошёл на свой тюфяк, брошенный на один из сундуков в углу.
Старик не пошевелился, но взглядом проводил. Будет сидеть до рассвета. Тихий, как скала, как уснувший на зиму терновый куст за окном.
Гвен моргнул, устраиваясь на своем ложе, локти и колени соскальзывали с выпуклой крышки, но он привалился к стене, подоткнул под спину плащ – от камня тянуло столетним холодом – и заснул.
Когда на третий день буря утихла, старик отправил его чистить западную дорогу от тяжелого мокрого снега.
Он тогда здорово помахал лопатой, шаг за шагом вгрызаясь ее крепким деревянным языком в блестящий на солнце и уже немного осевший под его лучами сугроб. Гвен весь вымок и готов был снять не только овчинный жилет, но и льняную рубаху и остаться в одних штанах и рукавицах, но ему было жаль останавливаться даже на мгновение, он шёл и шёл, врубаясь в рыхлый снег, скидывал его через плечо и двигался дальше, размеренно поднимая и опуская лопату, утирал пот шапкой, сдвигал ее на затылок и снова резким уже выверенным движением вонзал лопату в белое сверкающее крошево. Руки и плечи мальчика-переплётчика наливались болью и силой, спина гудела, но ноги упрямо выверяли шаги. Он пробил тропу в снежном заносе и, оперевшись на лопату, смотрел, как дорога сбегает по холмам вниз в долину. Там ее уже не сильно замело, можно было пройти. С посохом так вообще легко.