И мой брат ждет меня. Вон он спит, завёрнутый в белоснежное одеяло.
С горьким криком упала Лея на грудь лесного царя. Крепок был сон его, почти убаюкала его нянька ледяного колдуна – седая вьюга, уж она вилась и стенала, комья снега в лицо деве бросала, но отступила, едва хлыст засвистел, верхушки сугробов срезая.
«Брат мой, Мир мой! Проснись! Открой глаза, еще не завершили мы путь. Ах, почти добрались мы до перевала, на том склоне замок проклятого колдуна! Просыпайся, Мир, мы должны идти!»
С трудом открыл глаза лесной царь, лицо его посерело, поблекли изящные руны на пальцах, черные волосы иней посеребрил: «Согрей меня, сестрица».
Отпрянула дева в сторону, сердце страхом зашлось… О, Мир, брат мой!.. Тот огонь, что несу я, погубит тебя, не согреет, нет!
«Согрей, сестрица», – упорно царь твердил. Дрожащими руками она ладанку из-под плаща достала, крышку откинула и к губам поднесла, быстро-быстро зашептала: «Огонь, радость моя, гнев мой, о, боль моя… Огонь! Согрей брата моего да не отними у него ничего».
Выпорхнул крохотный джинн-огонёк, на грудь царя опустился и закружился в танце. И шуршал песок, гонг звучал, где-то вдалеке верблюд кричал, маленький пустынный дух танцевал, расходился свет от него кругами, таял снег под огненными стопами.
Очнулся Мир, поднялся, смыл с лица своего боль, стряхнул капли ледяные с волос, плечи расправил и на колени перед девой-сестрой встал:
– Лея, ты спасла меня.
Крепко сжала она ладони, головы не подняла.
– Огонь… весь огонь свой я растратила. Нечем мне сразить белого колдуна.
– Хватит искорки нам, сестра. Осталось у тебя?
– Да, осталось, – глухо голос её звучал, очи тёмные снова гневом пылали. О, выросшие в песках пощады не знали!
– Постой, – Мир поднялся, наклонился в размётанный снег у своих ног и поднял гладкий деревянный меч. – Возьми его, сестра. Я достал его, когда с вьюгой сражался. Он досыта моей крови напился, он вспыхнет жарче солнца, ты одолеешь нашего врага.
Миновали они перевал и вышли на тропу, на которой замок Зимы стоял. Тысячу ступеней в скале и ворота каменные прорубили тролли, сотни стёкол выковала стужа, а расписал мороз. Лишь одно оконце сквозное было – и жила в той горнице Лето, леса заповедного хозяйка. Зеленые шелковые занавеси трепали ветра, но упорно их штопала госпожа, травами да маками вышивала, ни отдыха, ни печали не знала. Пела песни она до заката, а после первой звезды плотно сшивала края полотна, и ни вьюга, ни тоска над нею не властны были, ни сам северный господин, что на белом коне объезжал владения. Год за годом, день за днём, он ждал, что впустит его она, но суровы были её слова: «Я пришла к тебе по своей воле, обещание выполнила. Но твоей я не стану больше никогда. Ты сильнее меня был всегда, от твоего дыхания седеют косы мои, от твоего поцелуя стынут уста, лишь когда ты спустился за перевал, когда жажду власти свою усмирил и из источника воды выпил, лишь на ту ночь я тебе поверила. Ту единственную, когда день на убыль не идет… Когда одинокое сердце суженого ждёт».