Золотые косы её струились поверх платья зелёного, расшитого маками и горицветами, мальвами и астрами. Янтарный пояс и очелье, жемчугом убранные рукава, ясный взор и, словно перелив ручья, слова:
– Довольно! Давно я ступила в твой замок, Зима. Я сама пришла, не твоя воля держала меня. Я любила тебя, Зима, но дитя наше от ледяных объятий уберегла. Её судьба иная – ей, изведавшей сполна лёд и пламя, краткость жизни и тяжесть вечности, идти теперь туда, куда мы ступить не смеем. Мы ходим по краю, ей же в центре быть. С солнцем наравне нашу ось хранить. Если зима лето обманет или лето не уступит в свой час, ничто не уцелеет, даже лес заповедный сгинет и ручей в нём утихнет. Сама жизнь уйдет, как в песок вода. Верь ей, муж мой. Она знает больше, чем знаю я.
– Матушка! Позволь мне! – царь лесной крепко стиснул меч и шагнул от окна, мимо колдуна прямо к матери.
– Нет, мой храбрый сын, не твоя то чаша. Что ты скажешь мне, Зима?
Черны были его глаза, как все тысячи тысяч долгих ночей. И как ночь одна – юной дочери его глаза.
– Твоя воля, моя госпожа.
Погас посох хрустальный, утих каменный гул, Мир свой меч деревянный в ножны вернул. Дева чёрным плащом себя и душу укрыла. И шагнула на первую в вечном круге ступень.
«Чир-чирлик, чир-чирлик! Подставляй ладонь!
Чир-чирлик, чир-чирлик! Не жалей зерно!
Я спою тебе, отчего так заведено.
Ночь на убыль идёт,
крепнет день,
тает лёд и звенит капель.
Но когда сжата рожь, порыжела листва,
песнь заводит Охотник осенний,
за ним вьюга летит, мягко стелет она,
да от сна ее трудно проснуться.
Лишь одна, лишь одна
Дева света Весна возвращает
В наш мир жизнь и солнце!
Чир-чирлик, чир-чирлик,
Ты же дальше идешь,
Чир-чирлик, чир-чирлик,
Ты хранишь мира ось,
Не позволишь теперь ошибиться.
За ступенью ступень,
Ты мне, дева, поверь, так легко ведь порой
оступиться…
Знаешь, царь мой лесной,
Мой любимый дружок,
Мне сегодня позволил напиться –
Раз-другой и еще!
Заповедной воды мне напиться!
Как ты дерзок и смел,
что явиться посмел,
когда я уж и ждать перестала!
Что принес мне?
Взгляни! Вот кусочек зари,
самый край
расписного
ее
покрывала
что, купаясь, она потеряла.
Что еще принесешь?
Хочешь – каплю любви?
Хочешь – крошку тепла?
Хочешь – сердце любого нахала?
Чир-чирлик, чир-чирлик,
ты опять слишком глупою стала!
Улетай, мерзкий лгун! Не мешай мне идти!
Ледяные ступени опасны.
Улетай, но смотри –
непременно опять,
непременно опять
возвращайся.
Больше старая Эль не звала меня к себе.
«Чего тебе ещё надо? Ты вырос. Тебе уже миновал четырнадцатый год, ты знаешь все мои сказки наизусть».
Я в растерянности топтался у порога, видел, как она почесала лоб ручкой деревянной ложки, чуть сдвинула косынку и принялась мешать похлёбку в котелке. Седые волосы сбегали неровными прядями ей на спину и плечи, она никогда не заплетала их, как женщины в нашем поселке, не украшала бусинами и монетами. Платье её едва ли было краше обычной холстины, голос грубый и хриплый, но мы внимали ему, затаив дыхание. Мы верили каждому её слову. Порой мне казалось, что она ничего не придумала, что всё так и было, что она и вправду нашла черный агат из королевской короны, и камешек с вплавленной в него чешуйкой песчаного дракона, и резную бусину из косицы Мира-царя, и разноцветные стеклышки из витражей старого замка, а медные заклёпки с пояса короля-палача переплавила в медную бусину…