— Зачем? — отчеканил император.
Зарецкий-старший медленно поднял на него глаза, умудрившись остаться невозмутимым — похоже, уже принял неизбежное и знал, что пощады не будет.
— Потому что ваше время проходит. Девчонка одна не справится. И кому достанется империя? Ему? — он резко, будто из последних сил, дернул плечом в мою сторону и поморщился от боли. Руки его не слушались.
— Кто думает так же? — холодно спросил Александр V.
Зарецкий ухмыльнулся.
— Он, он и он, — кивнул он на трех генералов, стоявших рядом. — Нас таких много…
Те нервно дернулись, и гвардия императора тут же окружила их и, заломив руки, надела наручники.
— Еще? — потребовал император.
— Я расскажу, — спокойно произнес Зарецкий, — если пообещаете спасти моего сына от виселицы. Он в этом не участвовал, просто выполнял мои мелкие поручения.
— Обещаю, — после паузы сказал император.
— Мы называем себя Организация.
— Кто во главе?
Генерал открыл рот — и неожиданно вместо слов из его груди вырвался хрип, такой надрывный, будто ему проткнули легкие. Его глаза дико закатились, голова судорожно, как в припадке, затряслась. Ноги подкосились, и он бессильно рухнул лицом на землю. Еще пару секунд его колотило словно в агонии, а потом он замер, уже не дергаясь и не хрипя. Один из солдат наклонился и осторожно проверил пульс.
— Он мертв…
— Тут не обошлось без еще одной хранительницы, господин, — сказала Вэл в моей голове.
— Похоже на клятву, — согласилась Крис.
Какого черта…
На несколько мгновений поместье окутала тишина — лишь ветер нетерпеливо бил по перекладине виселицы. В ночном мраке заваленный трупами парк смотрелся как покинутое всеми поле кровавого сражения. Глеб Зарецкий, бледный, дрожащий, прижимая руки к груди, в ужасе смотрел на безжизненное тело отца. Все, что до этого его прикрывало, было разрушено. Всего за один вечер вместо офицера он стал изменником родины, жизнь которого не стоила ни гроша.
— Ваше Императорское Величество, — словно подумав о том же, лихорадочно затараторил он, — я ничего не знаю! Клянусь!.. Пощадите!..
Император окинул его брезгливым взглядом и отвернулся ко мне.
— Он твой. Тебе решать.
Глаза Зарецкого замерли на мне — не нахально и дерзко, как смотрели раньше, а затравленно, как у забившегося в нору пугливого зверька.
— От виселицы тебя спасли, — сказал я, — а вот дуэль наша еще не закончена. Готов умирать?
— Пощади! — он рухнул на колени. — Пощади!..
Жалкий, трясущийся, готовый молить и ползать на коленях, защищая свою ничтожную жизнь — он сейчас меньше всего походил на того бездушного насильника и садиста, которым был. Не способный слышать чужие мольбы, не способный видеть чужую боль, он, однако, очень громко требовал жалости к себе.