Попятился Ленька от неожиданности, занося руку с ножом; выставил обломок ивовой трости. Нестерпимо холодным огнем полыхнули лисьи глаза в сторону подскочившего Жульбы. Пока утирал Ленька рукавом выбившиеся слезы, проглядел бой. Тронул лису ногой: готова. Медные глаза с застрявшими черными огоньками в зрачках затянулись слюдяной сиреневой коркой, веки с реденькими длинными ресницами уже не смывали с годубоватого яблока прилипший сор. «Вылиняла за лето, нагуляла сала Шубу набирала себе заново, плотную, ворсистую— к зиме готовилась.
Пропал охотничий пыл, и жалко стало Леньке — красоту такую сгубил. Еле вытащил из норы бурьянный квач, швырнул его подальше. «Гляди, лисята есть», — подумал с горечью. Сел на глинистый взлобок, который когда-то лиса нагребла из норы. Жульбу, положившего на ногу голову, ни с того ни с сего оттолкнул.
Из-за бугра вывернулись двое верховых. Подскакали. В папахах, защитных штанах и с белыми повязками на рукавах. Полицейские. Молодой, с черным кудрявым чубом, горячил белую гладкую кобылицу.
— Здорово, охотничек. Кобель взял али дохлая валялась?
Ленька заслонился ладонью от солнца. Острые частые зубы паренька хищно ощерены, а глаза, большие, красивые, светились застенчиво.
— Дохлая.
— А приказ читал? Охота всякая запрещена. Кудрявый двинул острым подбородком, отводя застенчивые глаза свои в сторону.
— Неграмотный я.
Приветливо подмигнул Ленька — ему так не хотелось оставлять этот шутливый тон.
— Оно и видать… сову по полету, а тебя — по соплям. Полицай рубанул плетью кобылицу. Подбородок задвигался чаще.
В разговор встрял и другой, постарше на вид, скуластый, с выгоревшими за лето до бронзы усами.
— Виткиля сам? 3 станыци?
— Чего спрашиваешь… Не знает он. — Голос кудрявого с каждым словом набрякал хрипотцой. — А кобель добрячий…
Уловил Ленька, как он потянулся к кобуре, вскочил, загородив собою Жульбу.
— Проезжайте своей дорогой, — сказал спокойно, удерживая дрожь в коленях.
Острозубый опять усмехнулся, утирая ствол нагана о рукав черной сатиновой рубахи, будто яблоко, которое хотел укусить.
— Та хай ему грец, ввязався, — вступился кубанец, трогая сапогами буланого лысого конька. — Воронок, чуешь?
Имя это Ленька не раз слыхал у себя дома. Тут же припомнилось, каким особым тоном произносил его отец в разговоре с Никитой и дядькой Макаром. Отличал всячески перед другими, ставил в пример. И неожиданно сами собой нашлись слова:
— За собаку… с моим батькой разговор будешь иметь, Качурой.
Отпустил онемевшими пальцами ошейник Жульбы, сел на старое место. Глаз с полицаев не спускал.