Здесь у Нины появилась возможность считать, как проходят мимо ночи и дни. Правда, тянулись они бесконечно долго и прерывались лишь порками, после которых воспитуемым давали миску с безвкусной кашей. К каше Нина привыкла, хотя есть её с земли, по-собачьи, лакая прямо из плошки, было противно.
Порки же были не просто болезненными, но и бессмысленными, и эта бессмысленность и монотонность происходящего вкупе с дневной жарой вызвала желание завыть.
Солнце палило беспощадно. Бетон раскалялся и обжигал колени, которые удавалось разогнуть лишь для того, чтобы выползти на очередную порку.
Наручники и клетка нагревались так, что любое соприкосновение с ними обжигало и без того обгоревшую кожу. Это постоянное жжение, в основном на лице и спине, Нина стала ощущать уже к вечеру первого дня. Боль была не такой, какой их учили – молниеносно быстрой, для радости господина или в наказание рабу. Она была долгой и беспощадной, не отступавшей ни на миг и лишь усиливавшейся с каждым мгновением, чтобы уже вечером, после заката, смениться пронизывающим холодом и ледяным ветром, хлеставшим по голой спине.
То, что он обнажена, Нина поняла почти сразу, после того как пришла в себя. Но настоящее осознание унизительности положения нахлынуло позже, когда она заметила, что здесь, на площадке, не только рабы и надсмотрщики, но и праздные зеваки. Рабов выставляли напоказ, как в зоопарке, и всякий желающий имел возможность пройти мимо, потыкать пальцем, плюнуть в лицо.
Нина только сжимала кулаки. Поначалу она пыталась сообразить, что может сделать теперь, но бессилие всё сильнее поглощало её. Руки оставались скованы, ноги затекли, а сама она ослабла настолько, что вряд ли смогла бы просто идти, не говоря уже о том, чтобы завязать драку с надсмотрщиком и сбежать.
Работая плетью, тот не щадил спины, так что очень скоро она превратилась в кровавое месиво. Нина кусала губы, чтобы не закричать. Изо всех сил она старалась понять – и не понимала.
– За что?
Никто не собирался отвечать ей на этот вопрос. Никто даже не усиливал наказание в ответ на болтливость. Казалось, надсмотрщик вовсе не слышит её. Вытаскивая Нину из клетки, он лишь приговаривал:
– Иди сюда, сучка.
Нина в самом деле уже чувствовала себя животным, не способным связно мыслить и говорить, когда её вытащили на порку в очередной раз.
К тому времени она уже перестала считать дни, хотя до того, как сбилась, успела насчитать шесть.