- Значит, партия тоже лежит в гробу и ее сторожат куклы с ружьями? - спросил я, но вместо ответа неожиданно получил затрещину.
- Заруби себе на носу: Ленин жив, и партия жива! А ну повтори три раза: "Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить!" - закричал папа.
- Ленин умер, ты сам сказал! - заупрямился я и тут же получил вторую затрещину... (Должен сказать, что до этого папа никогда меня не бил.)
- Я никому не позволю в семье большевика антипартийную линию тянуть! - разбушевался папа. Он велел мне залезть под кровать и пригрозил, что я буду там валяться до тех пор, пока не скажу три раза "Ленин жив, и партия жива".
Но я уперся, как осел:
- Почему Ленин жив, если он умер, когда я родился?
- А ну говори: "Ленин жив, и партия жива!" - кричал мне папа под кровать.
- Почему, почему?.. - рыдал я в темноту.
- Давай без "почему"! Так надо, понял? Раз надо - значит, надо! - настаивал папа.
Под кроватью оказалась моя китайская черепаха Синь, потом к нам примкнул Вундеркац, тогда еще котенок. Сколотив подпольную "антипартийную группировку", я не особенно скучал, пока не почувствовал, что мне надо в уборную. Я терпел-терпел, но... раз надо - значит, надо. Пришлось прокричать трижды:
- Ленин жив! И партия жива!
- Вот так. Битие определяет сознание, - сказал мне в назидание папа, перефразировав известное утверждение будущего друга моего детства и покровителя Карла Маркса.
Таким образом, еще в дошкольном возрасте я понял, что Ленин и партия неразрывно связаны, и зарубил себе на носу главный постулат демократического централизма: раз надо - значит, надо (без всяких "почему"). После папиного урока политграмоты по крайней мере тридцать лет слово "надо" производило на меня гипнотическое действие. Когда партия говорила "надо", я не спрашивал "почему?". Значит, надо, и точка.
Как я уже упоминал, я рано остался без мамы. Папа с таким усердием грыз гранит марксистско-ленинской науки, что не мог уделить мне времени, и в Москве у меня появилась новая няня, которая и занялась моим дальнейшим воспитанием. Она никогда императоров не воспитывала - только кур, телят, поросят и прочую живность, водившуюся в их хозяйстве до того момента, когда всю их деревню стали "сгонять в колхоз", как она выражалась.
Когда телят и поросят отобрали, она поехала в город и начала выращивать и воспитывать меня.
Имя у нее было очень романтическое - звали ее Татьяной Лариной, и так же, как пушкинская героиня, она не привлекала своей красотой очей. Пришла она к нам неграмотная, в лаптях и деревенской одежде. Она долго не могла привыкнуть к городской жизни, ходила в церковь, постилась, говела, папу называла "хозяином". А когда мама, "хозяйка", умерла, няня поклялась Христом-Богом не бросать меня, сиротинушку, пока я не подрасту. И хотя к ней однажды даже сватался пожарный, няня клятву не нарушила. Пожарный походил, походил и переключился на другой объект. Впоследствии он заделался большой шишкой, чуть ли не наркомом РСФСР, и няня, я думаю, в глубине души сожалела, что дала ему от ворот поворот.