Мы въехали в коттеджный поселок, и меня окатила волна волнения, мне чуть ли не впервые в жизни было страшно возвращаться домой.
Марсель Павлович притормозил около самых ворот, которые ещё оставались закрытыми.
— Мия, Леонид Матвеевич разузнавал у меня про тебя. — А вот и обух, а вот и новость.
— Про лицей, да?
— Не только, про всякое. Но про лицей больше, да. Точнее про настроение после уроков.
— Да, ожидаемо. Эндшпиль всем сам растрезвонил, какие подковырки устраивал. Теперь на меня смотрят то с сожалением за что-то своё, то с откровенной жалостью…
Я нервничала и не находила покоя рукам, расковыряла давно и больно зреющей прыщ на щеке. Но даже эта внезапная и яркая боль не отрезвила мысли.
— Я не рассказал про него. Но ты будь, пожалуйста, осторожнее и внимательнее. Мне показалось, что Леонида Матвеевича задело за живое, он слишком уж взялся раскрутить это дело.
— Но ведь всё в прошлом. Вот чего они… — На глазах навернулись слезы, и я не смогла договорить.
Марсель Павлович достал из нагрудного кармана платочек и протянул его мне. Этот жест такой легкий, такой естественный, но в то же время давно забытый из-за этой своей естественности, так меня покорил.
Есть в мире правильные вещи, слова, жесты. Я ведь их вижу, понимаю. Тогда и сама смогу поступать так же. Обязательно смогу!
Не хотелось больше плакать, жалеть себя. Подумаешь, навалилось. Подумаешь, прижало. Всё моё, всё мне, не отдам, не передам, не избавлюсь. Справлюсь.
И вспомнился стих Вероники Тушновой.
«Только б в сотый раз умирая,
задыхаясь в блокадном кольце,
не забыть —
Девятое мая
бывает где-то в конце».
Да, главное не оступиться в конце, а у меня сейчас самое что ни на есть начало.
Мы въехали домой. И там меня ждало ещё одно потрясение.
Прямо на дорожке, ведущей к крыльцу дома, стояла Ульяна. За спиной рюкзак, а рядом большой чемодан. Сердце кольнуло предчувствие, я даже не сразу смогла отстегнуть ремень.
— Ульяна куда-то уезжает? — Спросила я Марселя Павловича, который хотел было уже выйти из машины.
— Да. Её тоже спрашивали о тебе, она, как и я, пыталась держаться, но Ольга Леонидовна некстати проходила мимо и всё выдала. Про то, что помогала, про то, что давно уже знала. И всякое из той же оперы… — Такой расстроенный, убитый голос.
Меня и саму, казалось, ранили в грудь копьем. Ранили и смотрят, как вытекает кровь, как тлеет жизнь.
Ольга!
Ядовитая, гремучая, злопамятная тайпана!
Мы знали, что так будет. Знали, но надеялись, обойдется. Но с ней нельзя играть честно, ей нельзя доверять, она само воплощение надменной пакости.