…Войдя в шатер Рязанского князя, Всеволод Михайлович с удивлением обнаружил того понуро сидящим за столом в гордом одиночестве. Перед ним лежала тонко выделанная шкурка, на которой, если приглядеться, можно было прочитать не слишком аккуратно нацарапанные слова. И судя по сгорбленной фигуре немолодого уже мужчины, да опущенным вниз плечам, содержимое этих слов было далеко не радостным…
— Что, Юрий Ингваревич, дурные вести?
Свой вопрос Всеволод Михайлович задал очень осторожно, со всем возможным сочувствием и участием. Но когда государь Рязани поднял на него глаза, владетель Пронский вздрогнул: такой черной тоски редко когда прочтешь в человеческом взгляде! Было очевидно, что случилась беда.
— Сын мой… Федор Юрьевич… Мертв… Убил его Батый!
На последних словах Юрий Ингваревич едва не вскричал, кулаки его сжались от бессильного гнева — но тут же голова его рухнула на грудь, а плечи затряслись. Князь Рязанский сдавленно, по-мужски тяжело зарыдал от раздирающей на части душу боли — а Всеволод Пронский замер, словно громом пораженный. Он и сам безмерно любил своего сына и наследника Михаила, названного им в честь подло убитого на съезде в Исадах отца. И также он понимал, хотя и не мог прочувствовать (и не желал никогда испытать!), какую душевную боль испытывает в сей миг Юрий… Выждав немного, он все же решил уточнить:
— От кого весть черная пришла? И что случилось у Батыя в ставке?!
Князь Рязанский с трудом поднял голову и направил на союзника исполненный болью взгляд покрасневших от слез глаз. Не сразу справившись с собой, он все же сумел вымолвить:
— Человек верный, что с сыном был, успел голубя отправить с посланием… Только и написал, что Батый сына убил — а что, как, неизвестно… Видать татары все посольство истребили — слова царапаны явно в спешке.
Юрий Ингваревич подал Всеволоду шкурку, на которой действительно было криво выцарапано: «Батый Федора живота лишил». Помолчав немного и дождавшись, когда сраженный страшным горем отец чуть успокоится, князь Пронский уточнил:
— Что же теперь делать собираешься?
В глазах союзника промелькнула пока еще не вырвавшаяся целиком ярость, и он жестко ответил:
— Что-что! Землю свою защищать от врага! Устроим засаду на дороге, да ударим всей ратью! А уж там я за сына с поганых спрошу самолично, своей рукой! Ой, спрошу…
От лютой ненависти, что напитала слова Юрия Ингваревича, у Всеволода Михайловича по спине побежали мурашки. Однако он нашел в себе мужество решительно возразить: