− Бабушка… Значит у нас четыре часа. Туда-обратно − час и два часа дома…
− Почему четыре? Темнеет сейчас в девять. Мне до восьми надо выйти.
Она сама взяла меня под руку, в другой я нёс скейт. Можно сказать, что я шёл под руку с Тоней и скейтом.
− Мне надо по идее тебя развлекать. Расскажи о себе.
− Ничего интересного.
− Тогда я расскажу о себе, – я ей рассказал всё, что касалось меня и Староверова, то есть я грузанул её основной проблемой.
Мелькали дома проспекта, наши так сказать резные кружева старого города, позади осталась и кремлёвская стена, всё искрилась в зените солнца, ну пускай не в зените, но в вечереющем, что ли, солнце. Небо потускневшее, припылённое зноем и засухой напоминало пучки календулы и полыни – так сказала Тоня. Это единственное, что она заметила о городском пейзаже. Мелькало всё в моих глазах, будто я мчался с Баскервилем, проезжая двести километров за три часа.
Она входила в подъезд осторожно, крадучись, озираясь.
− Почему ты боишься?
− Фильм смотрела страшный, как мальчики пришли в квартиру, а их там…
− Да ладно, неправда ж. Я вижу по лицу.
− Тебе помочь убраться? – огорошила она, как только вошла.
− Не мешало бы. Но в другой раз. Проходи на кухню. Что-нибудь будешь?
− Нет. Что ты. Я не хочу.
− Кофе, чай?
− Чай, − ответила она, и я сразу перестал волноваться..
− Я уберусь, − она окинула кухню взглядом. – Кроме чая мне ничего не надо.
− У меня только твоё варенье и рыба в морозилке, −
− Крупа есть?
− Есть.
− Давай тебе кашу сварю.
− Нет. Не надо. Не сейчас.
− Я уберусь. Прости. Это меня не затруднит
− Это затруднит меня, Тоня. Сядь.
Она затравленно села, как на плаху вошла.
− Можешь убираться. А то будешь сидеть как напуганная лань.
− Лань − скажешь тоже, – рассмеялась она и стала отодвигать ящики, осваиваясь на кухне.
Она сама в итоге выбрала чай, заварила, подала, быстро выпила и тут же встала к мойке, в которой лежали засохшие сковородка и тарелка – в рыбе.
Она хозяйничала, оттирала, скоблила, а я всё болтал, всё рассказывал, грузил по полной. Можно сказать − ныл. Тоня оказалось просто мечтой сварливой свекрови и еврейской мамки: работящая, тихая, нетребовательная, не жеманная, не возомнившая о себе, не строящая из себя недотрогу и королеву, она была напрочь лишена чсв, была даже забита не по годам, такую забитость я наблюдал в салоне часто у воспитанных полунищих интеллигентов в возрасте – весь их потасканный вид не говорил, кричал: я тут из-за крайней необходимости, я сейчас уйду, уже ухожу. Когда она всё отмыла, отчистила, очень сноровисто и быстро, и села за стол, то спросила: