Даже не удивительно и как-то наплевать, скучать уж точно не буду, если он не вернётся. Я вымотана и раздавлена одним махом. Пережитый стресс в купе со жгучей болью в груди от очередного эмоционального притворства, играет на контрасте с леденящей пустотой внутри меня в районе живота. Там где выскребено всё под чистую, вычищено холодными инструментами до зияющих дыр, через которые сочится разорванная на куски душа, совершившая грех.
Нет, конечно же грех всецело лежит на моих руках и мне с ним жить, а не Вадиму, и не врачу. Придется каждый день томиться на медленном огне угрызений совести, сходя с ума от всевозможных «если».
Пока мы идём к машине, всё больше ощущаю нарастающую неловкость растущую в геометрической прогрессии, заставляя меня съёжиться. Наблюдаю за широкой спиной быстро направляющейся за пределы больничного корпуса пропахшего едкой смесью медикаментов и разрушенных женских надежд, и мечтаний.
Приостанавливаясь у двери, снимает бахилы, а дождавшись меня, опускается на корточки в немом предложении помочь стянуть с кроссовок полиэтиленовые чехлы, которые совсем недавно зачем-то натянул, только чтобы пройти каких-то несколько метров. Не возражаю, попеременно поднимаю ноги. Приходится слегка касаться ладонью напряженного плеча Андрея в поисках опоры, неохотно признаваясь себе, что прикосновения чудесным образом успокаивают.
Андрей не спеша выпрямившись, притворно сердито смотрит в глаза, наказывая холодом серых глаз вынуждая отвернуться. Безрезультатно пытаясь утихомирить водоворот мыслей направленных на выяснение, что может Крутилин ко мне чувствовать в свете последних событий. Сочувствие? Неприязнь? Или элементарную ненависть за то, что я как всегда играю роль кости в его горле?
Толкает стеклянную дверь, чтобы вырваться в прохладу и чистый воздух, волоча меня следом, до хруста костяшек сжимая мою руку в своей. Прошибает током от злого прикосновения, такого наполненного нервным покалыванием, что хочется поскорее избавиться от мужской ладони, пока моя ещё функционирует. Остановившись на парковке, Андрей воровато оглядывается по сторонам и удостоверившись в отсутствии зрителей, припирает спиной к прохладному металлу машины.
— Дура ты, Зановская, — сминает мои плечи и волю, запирая на все замки порыв огрызнуться. — И лечишься не в тех медучреждениях. Зачем ты это сделала?
Некоторая неловкость пронзает насквозь, чтобы тут же утонуть в неуместной истоме, которая вновь разливается от въедливого взгляда, теплом согревая озябшее от ветра тело. Жар по венам не спешит тормозить, а наоборот ускоряет пульс, сжимая между нами расстояние до мизерной полоски наполненной горечью его слов, но при этом стопоря рефлексы побуждающие разорвать тесный контакт. Аура вокруг нас пропитана такой человечностью, взаимопомощью, что в ней даже умереть не страшно, а спокойно.