Загорский еще подумал, чего он с корзиной? Для грибов рано, да и нет их тут. Ягоды? Скороспелки какие-нибудь.
Вот и ягоды! Когда машина поравнялась с мальчишкой, он достал из лукошка ручную гранату и бросил ее в салон между водителем и пассажиром.
И… все! Так, видимо, сердце уходит в пятки. Уделал наглухо седой подросток! Вся жизнь пронеслась перед глазами Загорского. И это – всего ничего. Жизнь комара или ничтожной мошки. Миг! Ни о чем. И никого больше не будет. Никого не будет вокруг, потому, что нет центра, создающего это «вокруг». Как же мало! Как недолго! И ведь не было! Ничего значительного не было!
А Сметана ударил по тормозам, цепко схватил гранату. Он вывалился из машины, упал на землю, накрывая взрывчатку впалым своим животом.
И – не взорвалось.
Загорский при торможении ударился грудью. Потер место ушиба, протянул руку дальше – в наплечную кобуру.
– Про чеку забыл засранец, – выдохнул Сметана. Он был бледно – синим от испуга.
А Ростислав с пистолетом вышел из «Виллиса», встал, широко расставив ноги. Мальчуган убегал по насыпи, он спотыкался, задевая за корни и камни, огромными не по размеру ему ботинками.
Загорский прицелился, выстрелил. Мальчишка упал. Ростислав навел пистолет на кусты – никого, у деревьев вдали – тоже. Он наклонился и зачем-то подобрал гильзу. Зачем он это делает, Ростислав объяснить бы не смог.
– Кажись живой, – сказал Сметана. – Ноет.
Загорский выстрелил в щуплое тельце, которое дернулось и замолкло.
– Поехали, времени мало, – приказал капитан.
Загорский сел на пассажирское сидение, Сметана забрался за руль. Солнце закрылось перистым облаком. Стало немного темнее. Ростислав сбросил с Николая Прокопьевича пилотку, взял его за шею, притянул к себе и поцеловал в темечко.
***
Бардин лежал на прошлогодней соломе и сквозь щели в крыше отслеживал движение беззубых звезд.
Проехав на угнанном грузовике то расстояние, какое было возможно преодолеть за пару часов по полевым дорогам, Ырысту и Жорка распрощались.
– Я в госпиталь теперь, – сказал Жорка. – Бог даст, свидимся, товарищ колдун.
Они обнялись. Уперлись друг другу лоб в лоб.
– Прощай, товарищ Бардин, – тут жоркин голос сбился, словно прыгнула игла на патефоне. Он сделал шаг назад.
– Прощай, Георгий. Ни пуха. Желаю, чтоб выросло ухо. Стихи, ёп! – Ырысту улыбнулся. А на душе кошки скребли. Почему в мирной жизни не было друзей? Почему дружба пришла лишь вместе с войной. А теперь расставание с другом. Навсегда. Печально.
– Ухо не вырастет. Я не ящер.
– Пришьешь, – убежденно сказал Ырысту. – Ясно вижу: оба уха у тебя. Теперь, когда поняли все про войну, теперь мирная жизнь. Такая будет жизнь! Из Берлина в Барнаул, вжик! И там. Да чего, Барнаул? На Луну полетим! На Марс. А богачество будет, ух! Там такие удобрения будут, запредельная урожайность, так что воевать за земли будет никому и не надо. И медицина: захочешь, ухо пришьешь, захочешь полностью лицо изменишь, хоть как у Алейникова один в один. Так что не переживай, артист!