Публицистка с лицом состарившегося ребенка критиковала советских продолжателей классиков. Литературная вина этого поколения – в подмене ценностей, вместо ожиданий нового дали нормативную колею. К. Федин быстро ушел с молодо проложенной тропы («Города и годы») на прежнюю ухоженную дорогу. Советские классики должны были войти в классику составной частью. Имитация – якобы, литература продолжается. Но Федина читали! Его герои, уверенные в прекрасном будущем, были на порядок тоньше, чем у других неоклассиков, с нормативной русской речью, что тогда была в цене (роман «Костер»). Советский читатель знал, что ждать от советского писателя – и другого не ждал. И это еще было радостью. Вырождение классиков выразилось в эпигонах с их толстыми романами «секретарской литературы». Только «Доктор Живаго» освобождал сознание современников.
Меня не утомляла классика. Что утомляло, так это повторение мыслей, вернее, устаревшие мысли, что наличествует у классиков. Хотя все в истории повторяется.
Бывшая лагерница, екатеринбургская историк-архивист, ядовито высмеивала сталинские фильмы («Падение Берлина и др.). Это фильмы голливудского типа: атмосфера социальной удачи (40-е – 50-е годы), должное поведение в должных обстоятельствах, идентификация с героями, в конце обязательная награда. Энергия социального оптимизма. Классические социальные сказки, лишенные тревоги, полные физических опасностей, утверждающие стабильность и ценность мира, возможность социальной удачи. Примитивность – закон жанра. То есть, общество было хоть и «зазеркальным», но оставалось человеческим, с набором социальных потребностей. Иную потребность стал обслуживать «Андрей Рублев».
Опасность киносказки не в ней самой, а в преуменьшении дистанции между ней и жизнью. Эти фильмы претендовали на уподоблении в жизни, стремились потеснить социальную жизнь, заставляя жить в сказочном пространстве, условном спектакле.
К концу 50-х настала иная эпоха соотношения знания и незнания, дозволенного и запретного, что привело к жесткому конфликту в мире ценностей, его неразрешимости. Не стало никакого социально одобренного пути к успеху. Советская «фабрика грез» заработала вхолостую. Успехи были лишь в изображении любовных сцен, то есть, в пространстве личности, а не в социуме.
Я молча восхищался изможденной старушкой с седыми остатками волос, падающими на лоб, стыдливо умалчивающей о своих страданиях лагерных лет. Но как быть с враньем? Примирением с дьяволом? Когда внушают мысль о нас как «перегное» для будущего человека. Это страшно. Человеческий дух лепят, как глину, но в нем все равно светит надежда, как бы ни лепили. Нужно ли мне смотреть на человека непримиримо, радикально?