Светка кривлялась, по случаю, что много гостей. Потом била по клавишам рояля, сосредоточенно.
Все фальшиво аплодировали.
– Ты будешь пианисткой.
– Я буду Све-той!
Красавица Елена, глядя на меня, жаловалась:
– У сына ветрянка. Только корь прошла, и вот… Мама в больнице. Так и справляюсь, еще работаю на дому, ложусь в час тридцать. Осик приходит, иногда помогает.
Катя потом говорила:
– Мать ее, Сара, раньше – накричит, и тут же смеяться начнет. Мужчин любила – страсть. А теперь – противно, как под бульдозером. Придет, уставится в угол и молчит. О смерти думает. Канцерофобия.
Я наливал «штрафной» безбашенной Галке. И, глядя на красавицу Елену, развлекал "афоризмами" из актов экспертов.
____
Когда они ушли, Катя молчала. Потом:
– Ты извини, не обижайся. Я, ведь, тебя все равно люблю… Ну, зачем было острить по поводу работы? Лучше с ученым видом знатока сидеть и слушать.
Меня задело.
– Пока не распознал твое общество.
– Да, для меня много значит, я хочу видеть тебя другим, гордиться… А как ты на Лену смотрел?
Хоть какое-то доказательство, что меня ревнуют.
– Считаешь меня недостойным тебя?
– Не то. Ты слишком наивен. И твоя ревность – из глухих деревенских углов.
Катя задумчиво говорила о своем детстве. У нее с матерью были сложные отношения. Даже не в словах, а во взглядах, поведении. Для нее мать имела самый высокий авторитет. А теперь поняла – все не так. Неправильно воспитывала. А сколько не дала! Ведь могла позволить музыке доучить, ведь у меня талант был. (Правда, Светка переняла твой талант). Не захотела, не было у нее на это времени, жертвовать надо было. А сколько неверного внушила! Партийная, плакала, когда Сталин умер.
Я не мог спросить, какую часть ее жизни занимал тот, первый.
– Да, родители могут простить детей, а дети родителей – только когда те уходят.
Мне снилось, что я вошел в спальню, а там, рядом с ней, общий приятель и бабник, муж подруги Вали, любящий принародно целовать и лапать чужих жен. Я к нему не ревновал, махнул рукой, и, посмеиваясь, вышел, но вдруг вернулся. Они отпрянули. Я сорвался, нахлынуло что-то безобразное. Она испугалась, и к стене, мельком глянув сожалеющее на того, и я ослеп – что делать?
Наверно, подруги знают о ее бывшем любовнике все, – снова подумал я. Но никогда бы не смог допрашивать их.
Моя семья не могла дать то, к чему стремилась моя душа, к выходу во что-то исцеляющее.
Когда она призналась во всем, сказала всю правду, думал: зачем? Я не желал разгадывать ее тайны, как любой муж не хотел бы знать тайны близости жены с другим мужчиной. Лучше бы молчала, для всех лучше. А все-таки, через годы, понял: она была права. Уважение к ней, несмотря на то, что бесился, не менялось. Это повлияло на наши отношения, честные. Она не согнулась, ее характере не было ничего лживого.