Восторженные несли на сцену цветы в целлофане, целовали ручку. Это было воскрешение подлинных тайных томлений людей по красивой жизни, почему-то не запрещенных новой эпохой.
Мне почему-то было жалко немолодую певицу. Прохоровна возмущалась:
– Не очень интересно? Мелко? Не любишь театр? Для меня театр – это храм! Я забываю обо всем, что тяготит, не удовлетворяет в обыкновенной жизни.
По пути домой разведенная Лида грустила.
– Как я люблю девятнадцатый век! Все старое красивое меланхоличное, выраженное в музыке – различные "листки из альбомов", романсы, "Жаворонка".
____
Вечером ехал домой в метро, устало, закрывшись от всех в своей оболочке. Напротив тип так же отчужденно смотрит на всех, и думает, наверно, так же. Я один со своей долгой жизнью, расту, мучаюсь, и не могу вырваться из своей оболочки, стать собой. Я – центр вселенной, все проходит через меня, и не избавиться от этого. Может быть, умру, и тогда переселюсь в тебя, и снова, не зная о своем прошлом, буду страдать и мучиться – один…
…Я вглядываюсь из моего двадцать первого столетия в то время: странно, что не выходит смеяться над ним. Там, как и сейчас, люди страдали и, не зная выхода, смирялись перед судьбой в не меняющейся системе существования. За что их хулить? И осуждать то время?
***
Катя неожиданно вошла в мой кабинет-загородку.
– Значит, сходил, послушал высокое искусство. Старая певица не дает ходу молодым? Не говори никому, засмеют.
У нее были фотографии Светки, принесла и хотела положить на мой стол.
– А она на тебя похожа…
Я инстинктивно закрыл дневник.
Она вдруг рванулась.
– Думаешь, подглядываю?
Отвернулась, побагровела, жилы на шее некрасиво вздулись, заплакала.
Во мне – острая жалость.
– Да я…ну брось… Я ничего такого…
Схватила фотографии,
– Что принести, купить?
– Все куплено.
И мышью мимо.
Поздно вечером. В спальне она раздевалась. Я вошел.
– Ну, что стоишь, хочешь посмотреть?
Она легла в постель, закрылась одеялом, как зачарованная красавица, не мог к ней прикоснуться через невидимое стекло.
– Я тебя пять лет видел, можешь быть спокойной. Просто инстинктивно вошел.
– Ну, так и инстинктивно уходи.
– Что ж… давай разойдемся. Пиши заявление, не сходимся, мол, характерами.
Один, смотрел в темное зеркало окна, и представлял себя в расстегнутом пиджаке, с галстуком, кем-то гордым, есенинским. И думал о том, что нет в моей оторванной от семьи и родины молодости такого чистого, как в детстве, где была синяя-синяя бухта Совгавани. Все мое взрослое – неразделенная любовь, и несчастье в душе. И еще думал: почему так? Почему мне мало быть счастливым с любимой женой и дочкой? Пусть она меня и не любит.