— Грис и другие слуги раздадут сиропы и мази, а ты поедешь рядом со мной — в этом платье. Теперь ты член моего ближайшего окружения, Мирабель. Пришло время взять на себя обязанности за пределами лаборатории.
Мою грудь сдавливает боль. Я всю жизнь ждала, что она скажет эти слова. Голос Гриса ревет в моей голове: «Будь благодарна. Сотрудничай». И я бы сделала так, если бы могла. Я отчаянно хочу лично позаботиться о людях, я могу вытерпеть разочарование. Но я не могу снять платье.
Она не может увидеть мое предательство.
— Разве люди не должны видеть, как мы раздаем лекарства? — быстро говорю я.
Мать машет рукой.
— Люди знают, что лекарства от нас. Что им нужно, так это сплоченное руководство после всех опасностей, через которые они прошли. Одевайте ее, — приказывает она горничным, которые не заняты Маргаритой, помочь мне.
Я отступаю, уклоняясь от их нетерпеливых рук.
— Не двигайся, — настаивает мама, но я отбиваюсь и вырываюсь. Маргарита хихикает, когда две служанки ныряют, чтобы расстегнуть мои ботинки, а еще три берут меня за плечи и тянут за шнурки моего коричневого рабочего платья.
Гримуар отца соскальзывает под мое нижнее белье в беспорядке, и я издаю сдавленный вскрик.
— Мне не нужна помощь, — я размахиваю отвратительным платьем, как щитом. — Я прекрасно умею одеваться, — но мой голос теперь дребезжит, и Маргарита настораживается.
— Хватит этого бреда. Я ее наряжу, — она распихивает горничных и тянет меня за платье спереди.
«Нет, — я скрещиваю руки на груди и отступаю, умоляя глазами. — Прошу, Марго. Мы — друзья, союзники».
Но — нет. Не совсем. Ее стремление услужить матери всегда перевешивает ее преданность мне.
Ее губы изгибаются, когда она тянется к моему лифу, и она понижает голос:
— Ты же не так стыдлива, что не можешь принять помощь любящей сестры? — она с трудом стягивает коричневую шерсть с моих плеч, и гримуар падает на пол.
Черные глаза Маргариты — мое зеркало, зеркало матери — становятся в четыре раза больше.
— Матушка! Посмотри, — кричит она.
Ноги покалывает, мне не терпится убежать, но я твердо стою. Бежать бессмысленно с часовыми в масках, охраняющими каждое окно и каждый проход, поэтому я скрещиваю руки на груди и стою неподвижно, как статуи в Тюильри, обнаженная и открытая для всеобщего обозрения в нижнем платье и чулках.
— Оставьте нас, — шепчет мама, и ее горничные, словно порыв ветра, вылетают из комнаты. Я с тоской смотрю им вслед, желая тоже легко сбежать.
Складки ее плаща скользят по полированному полу, а косточки корсета скрипят при каждом шаге. Выражение ее лица каменное, но руки слегка дрожат, пока она разглаживает невидимые морщинки на своем платье. В ее глазах вспыхивают искры острой боли — даже после стольких лет.