Обычно я могу игнорировать его ворчание, но не сегодня. Не вдобавок ко всему. Я топаю туда, где он сидит, прислонившись к стене со скрещенными лодыжками, и выдергиваю оставшийся хлеб из его пальцев. Он затхлый — достаточно твердый, чтобы отколоть зуб, — но даже если бы это было не так, Людовик пожаловался бы.
— Мои извинения, — бормочу я. — Я уберу это с глаз долой и скажу мадам Бисет, чтобы завтра приготовила сахарное печенье, — потом себе под нос добавляю. — Мы бы не застряли здесь и ели этот черствый хлеб, если бы ты выполнил свою роль во время шествия.
— Сколько раз я должен тебе говорить? Я попытался подвести тележку к кондитерской, но улицы были непроходимы. Меня раздавили бы. Не я виноват, а твой неадекватный план.
Я начинаю спорить, но признание девушки насчет защиты вокруг города останавливает мой язык. Людовик может быть прав. От этой мысли меня мутит.
Бросив на него взгляд, я прохожу через комнату, ломаю хлеб пополам и передаю половину Мари. Обычно она шепчет в знак благодарности и тихонько грызет, но теперь она заливается слезами. Конечно.
— Где, черт возьми, Дегре? — кричу я. Я хочу свернуть ему шею за то, что он оставил меня заниматься моей родней в одиночку.
— Он ушел наверх, — лепечет Мари. — Сказал, ему нужно выпить.
— Как и всем нам, — ворчу я.
— Сколько еще мы будем есть эти огрызки? — продолжает она. — Когда мы уйдем отсюда? — она смотрит на меня мокрыми голубыми глазами, и я не могу терпеть слезы. Я забираю хлеб — она даже не возражает — и иду к Франсуазе и Анне. Те, к счастью, молчат. Им не хватает сил, чтобы сесть, но они улыбаются, когда я опускаюсь рядом с ними.
Они берут хлеб рьяно, и Анна запихивает весь кусок в рот. Она не успевает проглотить, ее тело содрогается, и крошки летят мне на колени. Она сжимается рядом с Франсуазой и пропадает под их мокрым бесцветным одеялом.
— Это возмутительно, — вопит Людовик. — Мы с Мари не можем быть без еды.
— Поздно, — я жестоко улыбаюсь. — Черствый хлеб вам не по зубам. Думай об этом как о посте. Ты всегда был таким набожным. Что может быть более благородным, более христианским, более царственным, чем кормление бездомных бастардов? Отец гордился бы.
Тонкие губы Людовика сжимаются в линию, и он прислоняется к стене, неохотно фыркая. В отличие от меня, он всегда был набожным человеком, ходил на мессу с отцом с тех пор, как научился ходить. И, в отличие от меня, ему небезразлично, что подумает наш умерший отец.
Он переплетает пальцы, закрывает глаза и начинает молиться. Вслух. От его голоса у меня мурашки по коже, но, по крайней мере, его жалобы не адресованы мне. Хотя мне, вероятно, следует извиниться перед Богом — я сомневаюсь, что даже Его терпение бесконечно, чтобы выдержать стоны моего сводного брата.