Оцифрованная душа (Стожкова) - страница 10

Я тебя возвращаю, как мяч,

В эту бездну без дна и без края.

Твой создатель и твой же палач -

В горьком прошлом тебя растворяю.

Рождество

Вновь январь заметет дуновеньем ветров леденящих,

Налетит и развеет тоску, что скопилось в душе.

Лишь одно нас спасет – будем яростно жить настоящим.

Завтра – бог даст, наступит, а прошлое было уже.

Этот нынешний миг, он прекрасен, как снег на деревьях,

Словно белый листок, не исписанный карандашом,

Как компьютер, что грузится тайною памятью древней

И в обход всех программ говорит нам, что все хорошо.

Вновь пришло Рождество, все мы молоды и бесшабашны,

И хозяин, как встарь, и нальет от души, и споет.

А назавтра опять, вспомнив нынешний день, как вчерашний,

Мы без страха шагнем в темноту, где поземка метет.

Негасимая лампада

Души старых москвичей

Маленькая поэма

На старом кладбище немецком,

Где пепел бабушки моей

Зарыт рукою молодецкой

В тени столетних тополей,

Где цифры Рима русский холод

Стереть со склепов не сумел,

Где дым завода «Серп и молот»

На шрифт готический осел,

Под брань могильщиков веселых

И ключницы веселый смех

Среди камней и плит тяжелых

Брожу и вспоминаю тех,

Кто срок, отмеренный судьбою,

Прожил, как прадеды, в Москве.

И вдруг ушел, забрав с собою

Наш одряхлевший в распрях век.

Учительница музыки

Ее одышливой и грузной

Я помню: шуба и берет.

Шутила, пела, словно грустной

Не быть – дала себе обет.

Футляр альтовый. Брошка. Боты.

Укладка с легкой сединой.

В клеенчатой кошелке ноты,

Уроки музыки со мной.

Расстроенное пианино,

Мученья с левою рукой

И вальс Шопена, середина,

Как взрыв, в квартире городской.

Подарки, буриме, шарады –

Я помню каждое словцо,

Все зоосады, маскарады,

Ее армянское кольцо…

И только альт при мне ни разу

Не покидал родной футляр.

Веселость, словно по заказу,

Не всем дается, видно, в дар.

Журналист

Сын белошвейки, зять Генсека,

Толстяк с прожилками на лбу.

Он испытал и нежность века,

И клекот у него в зобу.

Судьба, капризная, как ветер,

Его над всеми вознесла

И вскоре, словно не заметив,

Как крошку, сдула со стола.

Лишила имени и слова,

Швырнула в общий коридор,

Где нос его, как у больного,

Стал красной губкой в точках пор.

Он тридцать лет сидел в опале,

Писал про птичек и про лес,

Швырял, как некогда, в запале

Бумаги с поводом и без.,

И прятал кофе в дальний ящик

От насмехавшихся коллег…

И умер. Как ненастоящий,

Хоть и великий человек.

Бабушка

Всего важней на свете слово.

Она, у жизни на краю,

Заговорив по-польски, снова

Вернулась в молодость свою.

Что ей московский говор медный?

Она надменно и всерьез

Все повторяла «вшистко едно»>1

В ответ на каждый мой вопрос.

Ей звуков цоканье шипящих