Какую же все-таки лодку сделать?.. Можно бы такую, как у Лемишки, — выпуклую с боков, крепко сбитую, похожую на рыбацкий баркас. Такая при любом ветре выдержит хоть шестерых. Да только тяжеловата, быстро на ней не поплывешь. А можно с легким навесом, с каютой посредине, в которой сядет Соня (или они вдвоем), этакую плоскодонку на одно весло с приподнятыми фигурными носом и кормою — она быстрая и всем корпусом лежит на воде, не опрокинется.
Оба варианта хороши, но Прокоп ищет свой — третий. Берется за карандаш, рисует на бумаге лодки разных форм, да все они почему-то выходят кривобокие, неуклюжие. Он без колебаний сел бы в любую, лишь бы она имела придуманную им самим форму, однако на это вряд ли согласится его капризная и требовательная Соня.
Прокоп рвал и жег свои несовершенные рисунки, провались они пропадом, всякие «глупые затеи»: и его свадебный поезд, как заведено сыздавна, будет состоять из подвод; лошадей-то в колхозе — и выездных, и фондовых — сколько хочешь, на выбор. Или того лучше: поедут все на полуторке. А доски он продаст, еще и в барыше останется: таких досок в Мокловодах не сыщешь.
Так и сделал бы Прокоп, если б мог объяснить людям, почему изменил свои намерения: ведь хуторяне уже прослышали про свадебную лодку; если ее не будет, поднимут на смех, того и гляди наплетут невесть чего. И Прокоп снова запирался в темной хижине: никто сюда не войдет, не прервет размышлений. Тут так убого, бесприютно: годами не зажигали света, не слышно было человеческого голоса, даже не пахло человеческим духом. Прокоп сидел среди ларей и сундуков, среди корзин и кадок, деталей ткацкого станка, всевозможных узлов, свертков и газет, которые он хранил незнамо зачем…
Неизвестно, запирался ли там Прокоп только ради модели лодки или в силу естественной потребности побыть одному, но в такие минуты он зажигал каганец и, опершись лбом на левую руку, накручивая на палец прядь рыжих волос, надолго замирал — думал. Трудная это работа — думать. Самая трудная… Свадебная лодка лежит где-то за гранью размышлений, и плевать ей на чьи-то мучения. То такая мелькнет перед глазами, то совсем другая, а в руки ни одна не дается…
«Ну и нечего мудрить», — махнул рукой Прокоп на свои поиски, и сомнения исчезли. До свадьбы оставалась неделя, о ней уж звонили во все колокола хуторские кумушки. Особенно много разговоров было о молодой, поповне Соне, и ее «нищенском приданом» — две жидкие подушечки в наперниках (без наволочек), церковный медный подсвечник, поношенный шерстяной платок и платье, что на ней: «Ни покрывала, ни рушника; хотя, конечно, рукодельница-то она знатная, никто не может похвастать, что умеет вышивать лучше, так что наживут, если захотят…»