Он силится вздохнуть глубоко, как человек, который верит, что жив, но хочет еще раз убедиться в этом. Вздохнули птицы, вздохнула земля…
…Люди обратили внимание на тучи птиц, носившихся за хутором. Они кружили тесным кольцом, с криком падали чуть ли не до земли и стремительно взмывали ввысь. Обеспокоились люди, пошли туда и увидели… настоящее царство диких трав. Столько и таких разных никогда не росло на этой песчаной почве. А присмотрелись — проросшая травами санитарная сумка с красным крестом. И догадались, поняли, что это благодаря птицам бушует тут разнотравье. Потом раздвинули травы — кучка пепла, тлен… А из-под него пробивается, розовеет маленькое деревце. Начали за ним ухаживать — дескать, что-то вырастет? Деревце быстро тянулось вверх, зеленело, кудрявилось. Скоро заметили, что оно не простое, а… фосфорическое. По вечерам светится, как свечка, все листочки на нем фосфоресцируют. И благодаря этому свету каждая травинка горит своим цветом…
Слух о свечке-дереве покатился от села к селу. Заговорили о нем все жившие на берегах Сулы. А скоро легенда перелетела через поросшие лесом острова, перемахнула все четыре реки (Сулу — Глушец — Бугаец — Днепр), достигла расположенных на той стороне Шабельников, Чаплища, Кырпивки, дальше — Стецивки, Чигирина. И поселилась легенда на Замковой горе, которую так любил «фельдшер с красным крестом».
Прокоп слышал, и не единожды, эту легенду. И каждый раз ее содержание и самый дух ее все сильнее волновали его, бередили душу. Так продолжалось до тех пор, пока, поручив родственникам свое хозяйство, он не пустился в путь-дорогу: пошел от хаты к хате, от села к селу, расспрашивая об удивительном фельдшере. И наконец пришел в Мокловоды. На околице остановился подле охмаловской дикой груши: сразу догадался, понял, что именно тут заели отца тифозные вши. Долго стоял на коленях перед фосфорическим деревом, но не молился — не знал молитв. Прижимался головой к стволу, и прикосновение холодноватой коры успокаивало его…
Я еще находился под впечатлением Василининого рассказа, его ритм и настроение еще владели мною, а она между тем перемыла посуду горячей водой и теперь собиралась с духом сказать мне, что ей пора на пастбище, к коровам. Мне тоже было пора уходить, но я медлил, не вылезал из-за стола: не хотелось будить Васила. Я смотрел на него, обводил взглядом хату и не мог произнести ни слова, хоть и понимал, что мое поведение покажется хозяевам очень странным, да и вообще нехорошо ничего не проронить на прощание людям, оказавшим тебе гостеприимство. Я извинился за свою неловкость, подумав, что сведений, полученных от Василины, вполне достаточно, и Васила втягивать в это дело вообще не стоит.