Мыслит Васило прямо и честно, но далеко в своих размышлениях не заходит — не дальше той границы, где начинается собственное понимание явления, события, факта или всего происходящего в целом. И все же мы не можем отказаться от показаний Васила — ведь он давнишний товарищ Прокопа Лядовского. Прокоп не чурается дружбы ни с кем, кто по своим нравственным качествам достоин этого. В молодости, как нам уже известно, Васило, сын пономаря, был активистом, старался проявить себя на общественной ниве. Может, даже подумывал, как Лядовский, стать руководителем. Но много ли на свете людей, угадавших свою судьбу? А кто не желает «сыграть роль»? А сколько довольных своим положением, ролью, которую отводит им жизнь? Чужое амплуа кажется наиболее заманчивым, кресло, которое занимает другой, — наиболее удобным. А кто удобно уселся, замечает еще более удобное местечко — и душит его по ночам зависть… И так постоянно, до конца жизни: «Вроде бы ничего не потерял, а приходится о чем-то жалеть». Лучше не поддаваться обманчивым соблазнам, и будет тебе хорошо хотя бы при мысли, что ты жив и здоров (как Васило).
Васило Дымский отрывисто произносит:
— Я ведь не со вчерашнего дня начал жить, пришлось поплавать на волнах времени, дуло и в спину, и в лицо, но вывешивать белый флаг пока что не собираюсь. Все, что думаю, что делаю, — ради жизни, не иначе.
Ты, наверно, замечал, насколько красивее наши плавни, когда их освещает солнце. То же самое происходит и с человеком, которого любят (мы с Василиной живем душа в душу). То же самое и с тем, кому мила его работа.
Молотили мы рожь на Гамальках. Молотьба для меня самый радостный праздник в году. И вообще я в селе — как рыба в воде. А вот Василина все куда-то рвется. Все ищет повод для недовольства, спит и видит перемены. Мне ничего такого не нужно, я сплю без сновидений. Нет охоты менять привычный образ жизни. Что получишь, что потеряешь? Как будешь жить, если уедешь из села? Чем дышать? Что слушать? Как говорить? Нет профессии, которая доставляла бы столько радости, как профессия «барабанщика» — того, кто подает в барабан снопы. Согласен со мной?.. Снопы ржи либо проса…
Я соглашаюсь, однако возвращаю Васила к существу дела. Он очень изменился, я почти не узнаю его — говорит складно, только часто повторяется.
— У Прокопа дома я бывал, может, раз двести. В хате не бог весть что, но всегда порядок — чисто, как в аптеке, воздух свежий, как на лугу. Чтобы печь давно не мазана — сроду такого не было, не то что у других. Что хочешь с ним делай, а он живет по-простому: сам и подмажет и починит. Зимой за корзину с бельем и — на прорубь. Так обработает об лед рушники, так отделает их вальком — приятно поглядеть. Любит, чтобы в праздник висели в красном углу и на окнах чистые, сверкающие белизной. А пол застилает только осокой. Или пахучим водяным лопушком. И на подоконниках его наставит — зеленого, да побольше, душистого… Между печью и боковым окном стоит топчан, застланный, правда, не простым рядном, а шерстяным покрывалом. Дальше красная (из вербы) лавка с решеткой — тянется до красного угла. В сундуке — одежда. Ну, может, еще какой кусок полотна. И книги… Я не любитель читать, потому и не приглядывался, какие они и о чем. На виду, в посудном шкафчике — «Народные песни» (он носил их на спектакли) и пьесы.